Максим Солохин. Король и Каролинка

Я хочу рассказать здесь поучительную историю, как меня сделали волшебником. Волшебство у меня не от хорошей жизни – как говорится, с волками жить, по волчьи выть. Вообще-то я человек православный, и колдовать мне неприлично, но ребята моего двора стали откровенно побаиваться меня после того, как одна девочка сошла от меня с ума. Обычно, когда говорят, что кто-то от кого-то «без ума», подразумевается любовь. Сразу предупреждаю: никакой любви у нас не было и в помине.

В чем-то я виноват, конечно. Я понимаю, что от слухов так просто не отмажешься. Многим неохота разбираться в жизни всерьез, их вполне устраивают схемы. Я напишу все как было – кто хочет, тот поймет. Но сразу предупреждаю: история довольно страшненькая и весьма запутанная. Слабонервных и сильно занятых прошу не беспокоиться.

Мои университеты ^

Игра ^

Игра подходила к концу и по логике вещей должна была завершиться победой моего величества. За эти немногие дни, проведенные мною в новой компании, я уже покрыл свою голову немеркнущей славой непревзойденного «Короля». Единственное, что несколько омрачало мои перспективы, это таинственная Настя.

Настя вообще была персоной, мягко говоря, необычной. Я в тот момент ее еще ни разу не видел – Настя, говорят, была в отъезде. Но вот, вчера вечером она, наконец, приехала, уже расспрашивала Вику про меня и заявила, что сегодня играет. Ребята говорили про Настю как про невесть какую важную птицу.

– Это точно, – сказал Саня Троицын. – Она просто чует, где кто. Все равно не спрячешься.

Задача бойца простая – надо увидеть соперника первым. Увидеть его раньше, чем он тебя увидит. Увидеть – в смысле просто заметить, обнаружить. Я тут пока что не толкую о мистическом ВИДЕНИИ, о скрытой личности и прочее. В игре все просто. Задача – увидеть противника раньше, чем он тебя увидит, вот и все. У взрослого тут нет никаких преимуществ перед малышом. Малышу даже легче спрятаться.

Этим утром я свой шанс не упустил. Начал я так.

Никакой опасности я в тот момент не осознавал. Происходила невинная детская игра. Но у меня уже серьезно сосало под ложечкой. Всякая игра хороша именно тем, что в какой-то момент приходит вдохновение. Ты перестаешь играть и начинаешь жить игрой. За последний год я играл так мало, что теперь у меня был явный избыток нерастраченного вдохновения.

Между прочим, я очень рано понял, что взрослая жизнь – это та же игра. Почему люди так страстно гонятся за теми целями, которые они перед собой ставят? Ведь вначале они сами, по своему желанию, ставят перед собой эти цели. Казалось бы, все лишь условность! Чему огорчаться и о чем радоваться? Но когда приходит вдохновение, забываешь о том, что игра – это только игра.

Подойдя к выходу, я вдруг ощутил страх. Я не мог открыть дверь, так как за дверью меня ждала опасность. Говорят, взрослые иногда ощущают смертельную опасность кожей. Но опасность должна быть именно смертельной, иначе слабый голос «шестого чувства» не пробьется сквозь толстую кожу взрослого. У ребенка кожа тоньше. Она даже слишком тонкая. Мы, дети, часто пугаемся на пустом месте, когда бояться нечего.

Я вернулся на пол-этажа вверх и начал осторожно обозревать окрестности через окно подъезда. Все предыдущие дни интуиция у меня действовала исправно, и страх возникал только тогда, когда было действительно опасно. Честно говоря, я и сам этому удивлялся! Как будто за последний год, проведенный в монастыре, у меня появились какие-то сверхъестественные способности. Шестое чувство.

Недаром местные ребята уже держали меня за мастера. Я почти всегда становился Королем. И на сей раз внутренний голос меня не обманул – через минуту в кроне дерева в отдалении от козырька подъезда я обнаружил хорошо замаскированную засаду. В удобной расщелине между двух стволиков клена сидел Саня Троицын. Повозившись с задвижкой, я бесшумно приоткрыл форточку и вполголоса крикнул:

Это означало выстрел. Задача бойца проста – увидеть противника и крикнуть «ха». Кто крикнул первым, тот «убил» противника. Даже интереснее: не просто убил, а сделал его своим воином. А сам из простых вольных стрелков одним махом стал Королем.

– Сиди на месте, – сказал я сквозь форточку.

– Пока сиди на месте, – повторил я, сложив руки рупором. – Хорошо сидишь. Я спущусь вниз и буду притворяться простым снайпером. А ты слушай и смотри.

Саня заулыбался и кивнул. Королем ему уже не стать. Боец может только переходить из-под власти одного Короля во власть другого. Но игра от этого не становится неинтересной. Наоборот, с появлением «Королей» и начинается по-настоящему интересная игра. Начинается интрига и коварство.

Подстреленный снайпер из разряда вольных стрелков переходил в разряд солдат Короля. Теперь я был Король, а Саня – мой стрелок. В этой игре никого не убивали, менялась только роль игрока. И это надлежало использовать, ведь кроме нас с Саней пока никто не знал, что я уже – Король. И что Саня уже – не вольный стрелок, а МОЙ воин.

Вообще-то любая игра – это притворство. Но это притворство без коварства! Обычно роли в играх бывают понятны и четко заданы. А в «Короле» самое трудное было – это сообразить, кто какую играет роль. Кто Король, кто снайпер, кто друг, кто враг. От этого зависело, что надлежит делать. Порой возникали прямо немыслимые головоломки, чем-то смутно напоминавшие мне жизнь на обратной стороне Луны. А я и затеял рассказ об этой жизни.

Изображая обычного стрелка, я осторожно выглянул из двери подъезда. С этой точки Саня был почти незаметен, а сам я был как ладони. Если бы я вышел этим путем, быть бы мне Саниным солдатом. Но медлить было нельзя – я услышал, как лифт, идущий сверху, остановился на втором этаже, и чьи-то осторожные легкие ноги двинулись к выходу. Все было ясно. Я по-взрослому решительно отворил дверь и твердой поступью вышел наружу. Дверь за мной захлопнулась, я показал Сане знаком – приготовься стрелять. А сам стал притворно красться вдоль стены, повернувшись беззащитной спиной к выходу из подъезда.

Осторожно приоткрыв дверь, Вика увидела крадущегося меня и немедленно крикнула:

Вика поверила, будто я – простой боец, и подстрелила меня первой. Но для меня это ее «ха» было совершенно неопасным: дело в том, что Короля нельзя просто взять и подстрелить. Король неуязвим для «выстрелов». И сам Король тоже никого подстрелить не может: Короли не воюют, а только распоряжаются. Короля защищают его воины. Чтобы Короля «убить», врагу необходимо задеть его рукой. Но рукой задеть меня Вика никак уже не могла, потому что ее тут же подбил Саня:

Теперь Вика стала вассалом Сани. Стать Королем Саня уже не мог, но он вполне мог сделать в моем королевстве неплохую карьеру. Главное для него – не попасться на глаза чужому. Первый после Короля – это не Король, конечно, но почти Король!

Мое маленькое королевство состояло из людей, которые сумели увидеть друг друга. Кто кого увидел первым – этим и определялась иерархия. Нас окружало неизвестное, неведомое. Невидимые нам вольные стрелки и бойцы чужих армий. Моя задача была – собрать всех местных под скипетром моей державы.

Мои дела пошли в гору. Теперь у меня было уже два бойца. Всего в «снайперах» участвовало сегодня семь человек. Все, кроме меня, нецерковные. Это я деликатно выяснил при первом же знакомстве. Даже постов в среду и пятницу никто не соблюдал. Да, отцу Феодору бы не понравился такой круг моего общения.

Но теперь духовная жизнь была для меня неактуальна. Ну, не совсем неактуальна… Теперь передо мной стояла нелегкая задача – увидеть и «хакнуть» остальных пятерых. И для решения этой задачи мой непризнанный гений был совсем не лишним! Сам я, будучи Королем, «хакнуть» никого не могу. Зато Король может более или менее безопасно разгуливать по двору, попросту высматривая чужих бойцов и сообщая об их дислокации своим стрелкам. Задеть Короля незаметно для прикрывающих его бойцов почти невозможно, так что эта стратегия неплохая. Но гораздо эффективнее ввести противника в заблуждение.

Потому я решил поступить хитрее. Если начать свободно разгуливать по двору, то и дураку станет ясно, что ты – Король. Я же решил и далее притворяться простым снайпером. Теперь-то я понимаю, что это была тема дня: Король, притворяющийся рядовым бойцом. И наоборот.

– Вичка, давай так. Ты свободно гуляешь по двору, как королева. А я тихонько крадусь, как твой боец. Если кто-нибудь выскочит на тебя, хакнешь его. А если тебя хакнут, стой на месте. Только не отходи от Сани – он тебя прикроет.

– Так ты Король? – сообразила Вика. И сама как королева устроилась на самом видном месте, на малышовых каруселях, рядом с которыми в песочнице играла девочка под присмотром молодой мамы, учившейся вязать носочки. Краем глаза мамаша доброжелательно следила за развивающейся интригой.

Нападение на Вику не заставило себя ждать. Через несколько минут из-за угла выскочил маленький Андрейка и сходу заорал «Ха!». Не поверил, что Вика – королева. Или просто не сообразил по молодости, что простой снайпер не может себе позволить преспокойно рассиживать на каруселях. Так или иначе, на мгновение Андрейка сделался Королем, а Вика – его солдатом. Но только на мгновение. Потому что сидящий в засаде Саня немедленно крикнул свое «ха!», обратно подстрелив Вику, и Вика тут же сделалась опять моим бойцом.

По дедушкиным правилам, «голых» королей не бывает. Если Король теряет своего единственного бойца, то и сам он тут же становится воином в армии победителя. Правда, не рядовым воином. Подбитый Король переходит в армию победителя во главе всех своих подчиненных, старая иерархия сохраняется. Бывший Король становится вассалом Короля-победителя. Опрометчивый Андрейка нарвался на прикрытие – и так из вольных снайперов, на мгновение взлетев до королевского высочества, тут же низвергся до вассала.

Победителем в данном случае остался не кто иной, как я. Как и в настоящей войне, все лавры, реально завоеванные Саней и Викой, достались Королю! Теперь у меня было уже три бойца. Младшей в нашей иерархии была теперь Вика, ведь Андрейка ее заметил первым. Но Вику это ничуть не огорчало: я еще вчера понял, что тщеславие ей чуждо. Вику удобно было использовать в качестве приманки, она охотно шла на самопожертвование.

– Отлично! – сказал я. – Ты, Саня, хорошо сидишь. Оставайся тут в засаде. Вика пусть дальше изображает королеву. Вика, ты не против?.. Кого еще настреляете – пусть пока сидят вместе с Викой. А мы с Андрейкой пойдем в разведку. Давай вокруг дома.

В разведку я шел впереди моего бойца. Меня же нельзя подстрелить! Но я маскировался, крался, изображая рядового снайпера, чтобы спровоцировать противника на «ха!» и таким образом обнаружить его.

Через полчаса в моей армии прибыло еще двое солдат. Серега-старший было подстрелил Серегу-младшего и пошел в разведку без прикрытия, понадеявшись на свои ноги. Предварительно он хорошо замаскировал своего единственного бойца. Но Серега-младший поверил моей игре и попытался меня подстрелить. Я коварно изобразил поражение, мы заговорили, Серега вылез навстречу мне из укрытия и попался на глаза Андрейке.

Теперь оставалась одна только Настя. Я собрал всех своих бойцов в одном месте, притом на видном месте. Все равно Настя не успеет шесть раз крикнуть «ха!» – кто-нибудь прикроет, решил я. Стали ждать. Игра пошла на измор. Стало скучновато. Наконец, я заподозрил, что Настя просто не играет. Саня позвонил Насте на мобильник, та ответила, что она играет. Ждите, мол.

– Она дожидается, когда нам надоест ждать и все разойдутся, – предположил я. – Какой смысл ей воевать одной против всех. Просто нет шансов. Завтра с утра попробует подстрелить того, кто попадется первым. А потом уже будут вдвоем.

По правилам, игра действительно могла длиться много дней. (Ребята говорили, что особенно классно играть в школе. Можно играть прямо день за днем, с продолжением.) Но мою версию отвергли.

– Она специально ждет, когда все соберутся в одну команду, чтобы играть одной против всех, – заявил Андрейка. – Настя – волшебница.

– Настоящая волшебница, – сказал Серега-старший серьезно. – Она умеет летать, я видел.

Все задумались. Мы сидели на лавках у верхнего дома.

– Не скучай, – подбодрил меня Андрейка. – Сейчас, наоборот, начнется самое интересное.

Я глядел на девочку, которая вышла из дальнего подъезда. Поскольку никто из стрелков не отреагировал на ее появление, было ясно, что это не Настя.

Я ощущал странное раздвоение. Когда я смотрел на девочку, то как будто переставал слышать обычные звуки двора. Девочка шла в странном безмолвии, как будто во сне. Мне стало что-то жутко, и я попытался УВИДЕТЬ эту непонятную девочку. Должен признаться, что я вообще-то владел основами искусства мистического ВИДЕНИЯ. Но здесь у меня почему-то ничего не вышло. Не было заметно никаких следов «диссоциации».

Тут я подумал, что это, наверное, и есть волшебница Настя. Не без усилия оторвавши взгляд от нее, я поглядел на своих бойцов. Все сидели молча и были какие-то потерянные. Серега глядел в пространство перед собой, как будто глубоко задумавшись. Необыкновенная была минута.

Настя подошла прямо вплотную ко мне и остановилась, глядя мне в глаза. Бойцы не видели ее в упор.

Тут все увидели Настю и наперебой закричали:

– Стойте-стойте, – сказал я. – А вы ее, что ли, не видели?

– Король победил! – сказал Серега-старший торжественно. – Вся честь – Королю.

И Настя крикнула «Виват Королю!». Ее увидели раньше, чем она прикоснулась ко мне, потому она признала мой титул. Смысл игры был в том, что вначале все воюют против всех и все боятся всех, а потом все под властью одного Короля становятся опять едины. «Виват» означал конец игры.

– Настя, Настя! А покажи Славке, как ты разговариваешь с деревьями, – попросил Серега-младший, который видел во сне, как Настя летает.

Это предложение меня заинтриговало. Неужели Настя такая крутая колдунья? Одно дело – загипнотизировать шестерых детишек, чтобы на пару минут стать невидимкой, другое дело – настоящая «анимация». Мой Папа мне говорил, что магия такого типа называется «анимацией».

– Угодно ли Королю? – Настя сделала шутливый реверанс.

– Он молчит, – сказала Настя. – Камни молчаливы.

Настя закрыла глаза и долго не отвечала ничего. А потом глянула на меня исподлобья и отвечала тихо:

И она аккуратно положила камень на прежнее место.

На несколько секунд воцарилось зловещее молчание. Я ощущал, что ребята вокруг явно подавленны и недовольны мной, как будто, открыто усомнившись в Настиных способностях, я сделал что-то неприличное… иди даже опасное. Бросил вызов.

– Настя! Настя! Пошли к твоему любимому дереву, – тянул Настю Андрейка.

И вот – у меня пробежали мурашки по спине! – словно тонкий холодный ветерок дохнул. Что-то дрогнуло и листья вдруг разом зашелестели, зашептались в ответ. А все остальные деревья вокруг подчеркнуто молчали. Настя молча улыбалась, прижавшись щекой к Древу. Она будто забыла обо всем на свете, отдавшись непонятному для меня чувству… скажем так: переживанию единства всего живого. И неживого, наверное, тоже.

– Я хочу к тебе в гости, – сказала мне Настя.

– А ты в храм ходишь? – сказал я. Это был вопрос почти риторический.

– Чего я не знаю? – повторил я чуть-чуть раздраженно.

– Чего я не сознаю? – повторил я настойчиво. И вдруг ощутил гнев. Ощущение было несильное, но явственное. Я вдруг явно рассердился на Настю, сам не зная за что. Не сознавая.

– Ты лезешь не в свое дело, – сказал я вдруг, неожиданно для себя. Я сам не знал, что это означает. Какое дело, и куда Настя лезет – это было решительно непонятно. Я не знал, что это я сказал и зачем. Но я зачем-то сказал, да еще, приподняв голову, поглядев на Настю свысока.

– Не сердись, Король, – попросила Настя и опустила глаза.

– Не называй меня Королем, – властно сказал я по инерции, и спохватился. – Почему ты меня называешь Королем?

Я вдруг почувствовал, что эти слова опять прозвучали как-то странно. Наверное, лишним было слово «давно». Игра ведь кончилась только что. Я не знал, что заставило меня сказать так странно и напыщенно, как будто намекая на что-то: «игра давно кончилась». Как будто я в чем-то упрекал Настю.

– Что ты говоришь… лишнее, – сказал я. И поправился:

Против моей воли это прозвучало уже совсем грубо, как приказ. Я даже почувствовал, что у меня язык заплетается, будто я говорю не то, что хочу… Как будто неумело лгу – вот на что это было похоже по неприятному ощущению. Я даже передернул плечами от этого ощущения.

– А ты на самом деле – Король, – сказала она тихо.

Я заставил себя замолчать и даже закрыл глаза, пытаясь понять, что со мной происходит. Диагноз был такой. Происходит что-то важное… очень важное, может быть, самое главное в моей жизни. Я вдруг понял, что действительно знаю что-то такое… чего не умею выразить словом. Я понял… понял, что давно уже знаю Настю. Много лет знаю.

– Прости… Король, – сказала Настя, вдруг закусила губу и заплакала. Я заметил, как в глазах ее мелькнули самые настоящие слезинки, а потом Настя закрыла лицо руками.

Потом я подумал, что это, наверное, волшебная хитрость?

Настя отвернулась и молча пошла к моему дому. Я побрел рядом с ней в растерянности, гадая, что же это делается-то. Уже в подъезде, у двери лифта, сообразил: между прочим, вопрос о том, можно ли Насте заходить к нам в дом, остается открытым.

– Настя, – сказал я твердо. – Я не хочу приводить тебя к нам домой. Родители не согласны.

И опять я ощутил, что говорю как-то странно. Что значило «родители не согласны»? Непонятно. То ли я имел в виду, что Мама не разрешила бы нецерковной Насте заходить к ним на квартиру. То ли, например, что мои родители не согласны между собой. То ли… что-то еще.

Двери лифта закрылись. Мы остались стоять на первом этаже. Настя не стала заходить в лифт.

– Настя! – сказал я, вдруг сильно испугавшись, что она так и уйдет… навсегда. – Не сердись. Я спрошу их.

Секунду я боролся с почти непреодолимым желанием броситься следом за ней. Но это был бы уже совсем неприличный и непонятный поступок. Что это за чушь… как влюбленные какие-то. Жених и невеста.

Я поехал на лифте наверх, по дороге все еще пытаясь понять, что же это делается-то. И вдруг меня охватили чувства. Сильные чувства. Назвать чувства я не мог, и потому никак не реагировал, будто и не было никаких чувств. Как и подобает мужчине. Выйдя из лифта, я подошел к двери квартиры, достал из кармана ключ… и вдруг расплакался. Я плакал и думал, что плачу от радости, что наконец-то увидел Настю. Это было непонятное, но настолько сладкое и сильное чувство, что я перестал соображать и отдался переживанию.

Через минуту я вытер глаза и подумал: что это я, влюбился, что ли? От этой мысли мне стало смешно и как-то легко на душе. Ясно было, что любовь тут ни при чем. Просто я на самом деле Король, что бы там это не значило. А Настя тут ни при чем. Что я буду за Король, если буду влюбляться в первую встречную ведьму.

Но дело не только в этом. В сущности, я был профессионально подготовлен к контакту с ведьмой. Хотя и не сознавал этого. Так уж сложилась моя биография.

Моя семья ^

Мой Папа работал гипнотизером в каком-то там исследовательском Институте, а Мама – психоаналитиком в районной клинике. Мои родители хотя и были почти что коллеги, психотерапевты, но принадлежали они к разным школам. Гипнотизеры и психоаналитики – это как кошки и собаки. Папа и Мама друг друга любили, но часто ссорились.

Скажу по секрету… Впрочем, какие в сказке секреты! Для того и сказка сказывается, чтобы обнародовать закрытую информацию. Попросту говоря, моим родителям на самом деле просто нравилось ругаться и мириться. От этого жизнь становилась похожей то на психоанализ, то на сеанс гипноза.

Когда в доме царил мир, это был как бы сеанс гипноза – доминировал Папа. Когда они начинали ссориться, Мама брала верх – и получался психоанализ. Хотя вообще-то Мама говорила, что дома она психоанализом не занимается, потому что для психоанализа нужна дистанция, а в семье главное – близость. Потому-то, наверное, мамин психоанализ оказывался перед папиным гипнозом бессильным. Какая уж там в семье дистанция!

Зато Папа нас гипнотизировал направо и налево, просто мимоходом. Потому что гипнозу близость нисколько не мешает! Папа был крупным специалистом по «эриксоновскому гипнозу» – это такая штука, когда вы даже не замечаете, как впадаете в транс. Как понимаете, сам я испытал это на себе много раз!

Например. Разговариваю с ним за ужином. Он рассказывает что-то интересное, про биологическую доминанту, про подсознание, про гомеостаз мироздания. Вроде все как всегда, ничего необычного не замечаю. Потом мы ложимся спать – и тут я соображаю, что ну ничегошеньки не помню из нашего разговора. Так, какие-то обрывки. Помню начало и конец. Помню, что мы почему-то сидим на лавочке, на улице. Хотя разговор был дома.

Множество раз я незаметно входил в транс во время разговоров с Папой. И имел возможность убедиться, что сопротивляться – бесполезно. Я специально пытался «бороться» с папиными чарами, но каждый раз непонятно как терял сознание. Тут помню – тут не помню.

Папа сам открыл мне секрет. Единственное, что могло помешать наведению транса – это молитва. Просто надо молчать – не разговаривать с ним, не отвечать на его реплики, а упорно твердить слова молитвы. Удивительным образом, это помогало!

– Вот, не забывай молиться на улице, – говаривал мне Папа полушутя-полусерьезно. – А то не ровен час, наткнешься на черного мага…

Эти слова я запомнил хорошо. И действительно, пока я молился, папины чары не действовали. Мы с Папой даже специально играли в такую игру. Я какое-то время старался молиться непрестанно, а он незаметно подлавливал момент, когда я забывался, и тут-то наводил транс.

Играть с Папой было интересно. И я старался молиться, чтобы обессилить папин гипноз. Было интересно чувствовать себя защищенным от такого «монстра общения» как мой Папа… И я старался. Но не будешь же все время молиться! Надо и поговорить, и поиграть.

Мама его за это ругала. Они, психоаналитики, транса не любят, считают его вредным и всячески борются с его последствиями. У Фрейда основная идея такая: человек должен все помнить. Если человек чего-то не может вспомнить, значит, он не совсем здоров. Соответственно, моего Папу моя Мама воспринимала как некую бродячую духовную инфекцию, тем более, что была она православным человеком и противником всяческого там волшебства, как черного, так и белого.

Честно говоря, тогда, в детстве, мне Мамина позиция казалась какой-то оторванной от жизни. Мы же жили в сказке. А в сказке имеет место быть всевозможное волшебство. Естественно, что в любом уважающем себя царстве-государстве должны быть специалисты по волшебству. Тем более в нашем, тридевятом-тридесятом! Вот мой Папа и был как раз таким специалистом.

Согласитесь, что воротить нос от специалиста по волшебству так же несправедливо, как воротить нос от военного, врача, милиционера или, скажем, от ассенизатора. Ну, если ты считаешь это дело грязным, так займись чем-нибудь другим. Но кто-то же должен всеми этими делами заниматься!

Уже потом, много лет спустя, я однажды узнал, чем на самом деле занимался мой Папа. Он работал в органах государственной безопасности, в отделе по борьбе с черной магией. Он был, так сказать, инквизитором. Инквизицией в нашем царстве-государстве занималась не Церковь, а государство. Потому что мы все же не католики. К доброму волшебству власти относились положительно.

Считалось, что «белые маги» используют естественные магические возможности, заложенные в человеке Богом. А вот ЧЕРНАЯ магия была запрещена и преследовалась по закону. Черная магия – это сделка с дьяволом, привлечение демонических энергий.

Думаю, Мама сама все это понимала. Мне кажется, уж она-то всегда знала, каким нужным делом занимается Папа. Но вот не любила она транс!

Зато когда она его не любила, все это тут же припоминалось! Она плакала и говорила, что Папа – это ее несчастье. Но что она всё равно его любит, только жить с ним больше не может. И семья ломалась. Но потом она опять чинилась. Довольно быстро: какая-то пара недель, ну месяц от силы – и наша семья опять становилась образцовой.

Когда Мама злилась на Папу, я не особо переживал, потому что знал, что все равно это ненадолго. И Папа это отлично знал. Он мне даже по секрету предсказывал, сколько времени продлится очередная размолвка. И редко ошибался. Папа говорил, что смертельная обида является у Мамы частью какого-то «цикла».

Мамины «циклы» были явлением болезненным, но по-своему интересным. В сущности, волшебство в моей жизни началось с Папы и Мамы. По преимуществу, с Папы.

Три сна ^

Кстати, Вы еще не забыли, что я жил в Царстве-государстве? Это важная деталь! Тридевятое царство, тридесятое государство бывает только в сказках.

Я и жил в сказке! Но в необычной сказке. В обычной сказке сказочные герои не знают, что они живут в сказке. А в нашей сказке об этом все знали, кроме чудаков-материалистов. Чудаки же материалисты верили, будто мы – настоящие, и доказывали это, проводя физические опыты. На самом деле эти опыты ничего не доказывали, кроме того, что в нашей сказке прекрасно работают обычные законы физики. Но на чудаков физические опыты действовали, на то они и чудаки.

Зато все нормальные люди без доказательств верили, что мы живем в сказке. Это была истина, ясная без доказательств. И это была истина приятная! Ведь здорово жить в сказке, правда? Я точно знаю, что многие настоящие люди в детстве мечтают хоть ненадолго попасть в сказку. А я вот был не такой, как многие настоящие люди. Я жил в сказке. И хотел попасть в реальную реальность. Вы скажете, зачем?

Дело в том, что в детстве я пережил психическую травму. Не «сошел с ума», заметьте, а пережил травму! Прошу не путать. Психическая травма – это совсем не то, что мама уронила из окошка головой вниз. Меня, насколько мне известно, не роняли. Зато мне, малышу, приснились три подряд магических сна.

Мне приснилось, будто я во время службы выхожу из храма. Я отчетливо видел иконы в притворе, слышал пение хора внутри, даже разобрал слова: «Господи сил, с нами буди… Господи сил, помилуй нас». Потом, когда я пересказывал этот сон церковным людям, всех особенно удивляло, что я слышал пение и видел иконы. Я даже много лет спустя, уже взрослым, отчетливо помнил слова хора и иконы. Такой был четкий сон! Я даже смог потом распознать, какие именно иконы я видел: Архангела Михаила и Богородицы Одигитрии. А в детстве я не знал, чьи это иконы.

И вот, я выхожу из храма, и подходит ко мне Волк. Я, малыш, его почему-то совсем не боюсь. Волк говорит:

– Почему – к еретикам?! – удивился я. – Это православный храм.

– Потому что воображаемый. А воображение – это ложь.

И топнул ногой в доказательство. Проснулся. Немедленно разбудил Маму и пожаловался ей на Волка.

– Значит, Волк не соврал? – усомнился я. Мне-то хотелось, чтобы Мама разоблачила Волка. Но Мама не разоблачила, а подтвердила показания Волка, и это мне не понравилось.

Теперь Храм был уже вдалеке и нечеткий, размытый. Я даже не уверен, был ли на нем Крест. Но самое удивительное – теперь я отчетливо ЗНАЛ, ЧТО Я СПЛЮ. Потом мне объяснили, что это первая ступенька магического сна – когда человек во сне знает, что это сон.

– Ну и что, – сказал я. – Это сон. Только сон. Здесь ВСЕ ненастоящее.

Тут сон стал совсем нечетким, туманным. И под змеиный шелест «лишь видимость… видимость…» я как-то медленно выплыл из сна в реальность. А по пробуждении обнаружилось, что я горько плачу.

Тут-то я и рассказал ей про иконы в первом сне.

– Может, это был вещий сон, – сказала Мама. – Изображение иконы – это тоже икона. Кто сказал, что воображение – это обязательно ложь? Воображение может быть и истиной. Там были настоящие иконы! Значит, это, может быть, был настоящий Храм.

И увидел третий магический сон. Я знал, что это сон. Я как будто убегал от Волка, прячась в каких-то развалинах, и мне было как будто страшновато, но на самом деле мне было не очень страшно – ведь я знал, что это всего лишь сон. Захочу – и проснусь.

И вдруг я начал безобразно дразниться, кривляться, шипя по-змеиному:

Меня опьяняло чувство неуязвимости. Захочу – и проснусь, и сон растает. Я вдруг подумал во сне, что могу делать что угодно, как угодно грешить – все лишь видимость, видимость…

– Попробуй, Видимость, – сказал я нагло. И тогда Волк прошептал:

Но во время литургии, на ближайшей службе в Храме, меня вдруг пронзила мысль: я вдруг понял последний подлый намек демона. Он намекал на Причастие. Я же живу в сказке – так ЧТО же мы едим? Может ли в сказке быть Тело Христово и Кровь Христова?!

Должен признаться, что я до сего дня так и не нашел ответа на этот волчий вопрос. Я предпочел до поры, до времени позабыть его. Просто позабыть. Но с этого дня у меня появилось странное для сказочного мальчика желание каким-нибудь образом пробраться в реальную реальность. Потрогать руками, понюхать, прикоснуться губами к настоящему, невыдуманному, Богом созданному миру.

О видении ^

Мне порой кажется, что за фасадом «семейных проблем» у Папы скрывалась какая-то особая систематическая политика моего воспитания. Он мастерски использовал любые травматические ситуации, чтобы научить меня видеть оборотную сторону жизни. Не пугаться ее, а внимательно и холодно изучать. Так сказать, знать врага в лицо. Впрочем, скорее всего, это у Папы выходило нечаянно, бессознательно.

Теперь-то я понимаю, какую огромную роль в нашей жизни играет наша способность разумно и целенаправленно действовать, даже и не подозревая об этом. Таким способом люди, в сущности, делают в этой жизни гораздо больше, чем посредством сознательного планирования.

Папа научил меня ВИДЕТЬ бессознательное. И мне никак не обойти стороной эту трудную тему. Иначе все, что случилось между мной и Настей, так и останется неосознанным. А я бы не хотел тупо загипнотизировать читателя своей притчей. Моя цель противоположная.

– Вот выучишь, – тогда и поговорим, – шутил Папа.

– Действие равно противодействию, – сказал я. – Ну и что? Что это значит?

– Это значит, что когда наводишь транс, – сказал Папа серьезно, – частенько и сам входишь в транс. Да всегда входишь хотя бы в какой-то мере. А ты пока маленький, для тебя это может быть по-настоящему опасно. У тебя еще «я» неустойчивое.

Папа объяснил мне, что в каждом человеке живет ДВЕ разных личности.

– Затем, что жизнь – штука сложная. Одна человеческая личность ее вместить не может. Ты же не Бог. Ты не можешь за всем уследить. Ты не можешь все осознать. А жить-то надо.

– Тебе и не приходится следить. Это делает твоя вторая личность, скрытая. Ее называют еще «гений» или «интуиция». Если он замечает что-то важное для тебя, он сообщает твоему уму.

– Мысль. Тебе вдруг приходит в голову мысль.

После этого вопроса я, наверное, вошел в транс – совершенно не помню, что Папа мне ответил.

– Сразу две. А когда видишь только одну, это значит, что либо этот человек в трансе, либо ты сам в трансе – потому и не видишь.

– В глубоком, – сказал Папа и дальше я опять чего-то не помню. Провал в памяти.

Понятно, что этот разговор ничего мне не объяснил и не прояснил. Я так ничего и не понял – да и что я мог понять в таком нежном возрасте. Но Папа по сути дела и не ставил целью что-то объяснить. Я же не просил его объяснить мне, что такое транс и как его наводят. Я просил научить меня наводить на людей транс.

А научиться чему-то и понять как это делается – это совсем не одно и то же. Например, когда ребенка учат ходить, ему не читают лекций по прямохождению, а просто берут за руку и ведут. Когда учат считать – обходятся без теории чисел. А просто заставляют повторять «два, три, четыре…». Так и делал мой Папа – когда он чему-то хотел меня научить, он часто обходился без лишних слов.

Впрочем, со временем, по мере моего взросления, Папа постепенно расширял и мои понятия о «бессознательном». Он учил меня осмысливать разрозненные факты и сведения под одним углом зрения. Как-то Папа попытался собрать воедино мои разрозненные, заимствованные из книжек представления о язычестве.

– Как только не называют Гения… некоторые европейцы поэтически называли это «тенью» человека, другие – «левой стороной». Многие путают его с Богом. Слыхал, наверное? Говорят: «Бог у меня в сердце». Это о нем же, о гении. Понятие о бессознательном есть не только у европейцев. В Китае оно известно как «ци», духовная энергия. Видал, как они используют его для рукопашного боя? Индейцы племени Яки называют это «Нагваль», Непознаваемое. В Древнем Египте это называлось «Ка» – вторая, бессмертная душа. Обычное сознательное «я» египтяне считали смертным, относительным и старались от него избавиться с помощью транса, «экстаза». Этому у них научились и греки. Если человек уже не выходил из транса, если «экстаз» становился обычным состоянием, это считалось высшим религиозным достижением у всех языческих народов. Такого человека почитали как божество во плоти. Буддисты называют это «чистая природа Будды». Древние индусы говорили «брахман»… правда, потом это слово изменило смысл, стало философской категорией. А в древности люди не отделяли философию от конкретной магической практики. Это было одно.

Когда я стал постарше и почитал кое-что о буддизме, мне показалось, что Папа тут что-то путает.

– Оно господствует человеческими страстями, но само, конечно, не подвержено нашим страстям. Но это и понятно! Мы подвержены страстям именно потому, что мы не управляем страстями. Страсть, которую ты контролируешь – это уже не страсть, а просто игра. Для нас страсть – это страсть, драма, а для гения – забава, игра. Язычники называют это «лила» – божественная игра. Знаешь, Шекспир сказал: «жизнь лишь игра, и люди в ней – актеры». Вернее, это его гений сказал…

– Не думаю. В нашем, человеческом смысле оно, конечно, бесстрастно. Но это не значит, что оно бесстрастно само по себе. Просто его страсти духовные, а не плотские. Они выше нашего разумения. Пожалуй, кроме только гордости…

– Это имитация, лицемерие. Оно открывается тебе в понятных тебе образах. Но это только образы, маски. Это не суть. Не думай, что ты его понимаешь. Мы его видим, но не в силах его понять. Ума не хватит.

– Мы его не понимаем, но можем общаться с ним. Вот нашего Бога мы ведь тоже не понимаем, однако молимся Богу. Так и язычники – они не понимают это, но общаются с ним. Задают вопросы получают ответы, просят о том, о сем…

– Вот именно! – Папа назидательно поднял палец. – Мы не строим иллюзий. Мы понимаем, что это не Бог. Мы ему не служим и не покланяемся. Но и отделаться от него не так-то просто. Лучше уж видеть его, иметь его в виду, чем обманывать самого себя, будто его у нас нет. Мы же грешники, а не святые. Чем мы лучше язычников? Чем-чем, только не бессознательным!

О трансе ^

На самом деле, я в детстве ничего этого совсем не понимал. Я, собственно, даже не понимал, что такое транс. Я только знал, что после глубокого транса ничего не помнишь. А после поверхностного остается какая-то непонятка, нестыковка. А что это вообще такое – транс – я не знал.

Притом теперь-то я понимаю, что у моего Папы было свое личное понятие о трансе, вовсе не общепризнанное… Чтобы ввести человека в транс, ему нужно было уметь замечать самые тончайшие признаки самого легчайшего транса. Замечать их как тлеющие угольки – и раздувать. Потому для него транс был понятием всеобъемлющим.

– Транс – это когда внимание человека поглощено работой его воображения. А что вокруг него на самом деле – он не осознает.

– Где-то около, но не совсем. Транс к этому не сводится. Например, когда человек пытается полностью осознать ВСЕ, что он видит, слышит и чувствует в данный момент, здесь и сейчас, то он тоже соскальзывает в транс.

– Да ты не спеши,– сказал Папа. – Постепенно разберешься. Такие вещи лучше понимать не из теории, на многих конкретных примерах.

– Прими пока такую версию, – посоветовал мне Папа. – Транс возникает, когда человек перестает понимать, что происходит. Не может вообразить себе то, что видит и слышит. Осознать – значит вообразить, смоделировать в своем уме. Когда это не получается, возникает транс.

Потом мы с Папой не раз возвращались к этой теме, и я постепенно уяснил для себя, что когда у человека наблюдается «диссоциация», раздвоение, это значит, что он находится в поверхностном трансе. Это обычное нормальное состояние любого человека. Легкий, поверхностный транс.

– Человек ведь никогда до конца не осознает, что с ним происходит, – сказал Папа.

– Нет, не всегда! – Папа поднял палец. – Иногда ты бываешь в глубоком трансе. Это бывает, когда ты вообще перестаешь понимать что бы то ни было. Тогда у тебя наблюдается только та, другая личность, которая внутренняя. Действует и говорит твой гений. А твой ум ничего не понимает, не воображает и поэтому ничего не помнит. Нет сознания.

– А ты как будто спишь. Транс – это как сон. Глубокий транс – это глубокий сон. Без сновидений.

Но он сказал эту фразу наяву, это мне не приснилось – точно знаю. Он так пошутил, мол, жизнь – это сон. Это точно была шутка! Потому что потом я специально спросил у него:

Папа покачал головой и ответил очень серьезно:

– Что ты ВИДИШЬ? – спросил я его, однако папиного ответа я не помню.

– Если жизнь – это сон, то получается, что Христос воплотился призрачно, во сне. Так ведь?

– Никогда не соглашайся с этим, а не то утратишь защиту, – веско сказал Папа.

– Получается, для нас нету разницы между белой магией и черной? Раз мы живем в сказке… Как во сне, получается. Мы же вымышленные? Так, что ли, получается?

Моя мама ^

Сейчас я вообще думаю, что транс – это понятие относительное. Вот сидят рядом два человека – один вождь племени Мумба-юмба, а другой бомж из деревни Митино. И хотя глаза их смотрят на одно и то же, уши слушают одно и то же – однако видят и слышат они совсем разное. По-разному осознают ситуацию. Как сказал бы мой знакомый чудак-материалист, воображают они каждый свое. Вопрос: кто из них в трансе? Да оба.

Но на самом деле мы все в трансе, потому что какова жизнь на самом деле, за пределами нашего воображения, знает только Бог. Свободны от транса только святые, которым открыта Истина. Все прочие – в трансе. Я знаю, что многие со мной не согласятся – многие ведь полагают, что им ведома истина. Но не хочу спорить, так как слишком уж много разных мнений по вопросу о «поверхностном трансе». Так же много, как и мнений об Истине.

Я не раз видел свою Маму в глубоком трансе. Она была… скажем игривая, веселая и бесшабашная. Мне было бы с ней, пожалуй, весело, если бы не было страшно. Она казалась слишком уж искренней, слишком уж непосредственной – он этого возникала непредсказуемость, привкус опасности. Азарт. Но Мама и азарт – это вещи несовместные. Мама в глубоком трансе была похожа на добрую колдунью, на сказочную волшебницу… боюсь сказать, что на ведьму. Пугал меня ее взгляд. Глаза выдают транс. Папа говорил, что в глубоком трансе видят не глазами, а «шестым чувством». Глаза у Мамы были пустые. Впрочем, Папа научил меня не пугаться таких вещей. Он вел меня аккуратно, за ручку, как учат ходить малыша, чтоб не падал лишний раз.

Моя Мама была первым человеком, у которого я начал ВИДЕТЬ бессознательное и помимо всякого транса. Когда Мама была в глубоком трансе, тогда я естественно видел ее бессознательное – там ничего и не было, кроме бессознательного. Сознания-то нету. А заметить его присутствие в нормальном человеческом состоянии, когда все заслонено человеческим «я», не так-то просто. Надо к этому привыкнуть. Для того-то Папа, наверное, иногда и вводил Маму в глубокий транс в моем присутствии, чтобы я с ним познакомился.

Привыкнув к ее гению, пока она бывала в трансе, я начал замечать, опознавать слабые его проблески в ее нормальном обыденном состоянии. Нет-нет, да и промелькнет что-то знакомое… «гениальное». И наконец, однажды я научился по-настоящему ВИДЕТЬ.

Мой Папа меня и научил. Как? Он дождался подходящего случая, и просто назвал словами то, что я и так видел. Мы многое видим, но не умеем определить и оттого забываем. В сущности, я и сам видел, что мамина обида на Папу никогда не бывает настоящей, хотя ей-то самой она кажется настоящей. Она не обижается, а воображает, будто обижается. На самом-то деле она его любит, и ей нравится, когда он ее вводит в транс.

Но Мама не хотела себе в этом признаться. И потому была вынуждена время от времени обижаться. Я это знал всегда, я это просто ВИДЕЛ, только не умел назвать. Папа меня научил называть такие вещи.

Однажды Мама долго жаловалась мне на свою судьбу, и говорила, как она устала, и просила у меня прощения за то, что не может нормально жить с моим отцом. Я утешал ее как умел, и прощал, и вообще говорил все, что полагалось говорить в такой ситуации хорошему ребенку. Я переживал, и даже поплакал. Как-то меня на этот раз глубоко все огорчило. И вот даже потом, когда я передал весь этот разговор Папе, я снова прослезился.

– Ты прекрасно знаешь, что все это не так. Она довольна, что все так получилось. МЫ РАЗРЕШАЕМ тебе это УВИДЕТЬ.

– А как это может быть? – спросил я. – Ты меня загипнотизировал? Я в трансе?

– Наоборот, – сказал Папа. – На сей раз Мама тебя ввела в транс, а я вывел. Транс – это просто неосознанная игра. Игра духа. Гений человека скрывает что-то от его собственного ума. Мамин гений разыграл ссору, но так, чтобы она об этом не догадывалась. И твой ум чтобы об этом не догадывался. Ты принял эту игру. А я просто назвал вещи своими именами.

Мне было дано настолько точное определение моих переживаний, что я ощутил некое потрясение. Тут Папа и объяснил мне, что ВИДЕТЬ человека совсем легко. Все дети в младенчестве именно ВИДЯТ людей духом, потому что у них ум слабый. По этой же причине и родители именно ВИДЯТ своих младенцев. Сознательное «я» у младенца очень слабенькое.

Но и у всякого человека ум очень слабый по сравнению с живущим в нем гением. Только постепенно, с годами люди приучаются НЕ ВИДЕТЬ. Чтобы НЕ ВИДЕТЬ, НАДО ПРИТВОРИТЬСЯ, будто не видишь. Притом притвориться так самозабвенно, чтобы ты совсем позабыл, что ты притворяешься, и окончательно поверил, будто и правда не видишь. Так и научишься НЕ ВИДЕТЬ.

Мне, ребенку, было бы все это трудно понять, если бы пример не был у меня перед глазами. Вот Мама только что, сию минуту, играла. Точнее, ее дух играл. Она сама своим умом не понимала, что это только игра. Одним из правил этой игры маминого гения было то, что я не должен замечать, что это – только игра. Я должен был принимать все всерьез. Поскольку игра была гениальная, я и принимал всерьез, и даже заплакал.

С этого времени я всегда – ну, почти всегда! – осторожно относился к видимости жизни. Я раз навсегда запомнил, что мое впечатление от человека может быть ненастоящим, условным – ну как в игре. Играя с ребятами в сказку, мы тоже изображали – сказочных героев. И вот, в какой-то момент, бывало, начинаешь и правда верить этой игре.

Да это бывает при любых играх. Например, при игре в войну – бывает, вспыхивает настоящий гнев, настоящий страх. Зато и торжество победы настоящее. Это значит, в игру включился дух. Игра стала уже не совсем игрой. Игра стала гениальной. Хотя умом при этом прекрасно понимаешь, что игра – это только игра. Понимаешь теоретически. Но уже НЕ ВИДИШЬ.

Видеть – это значит глядеть на жизнь просто, ОЧЕВИДНО, без правил. Это совсем просто и очень естественно! Но это совсем непривычно, и потому большинство людей удивительным образом не умеют ВИДЕТЬ. И только для немногих, вроде моего Папы, это совсем привычно. Им даже трудно НЕ ВИДЕТЬ. Приходится заставлять себя.

Дело в том, что Мама была прекрасной актрисой. То есть, сам-то я в детстве в артистах не разбирался, какой из них прекрасный – это я чужие слова повторяю «прекрасная актриса». Однажды Маме предложили в одном фильме сыграть роль психоаналитика. То есть, вначале ее позвали в качестве консультанта, а потом вдруг предложили роль. И она так здорово сыграла, что потом ее что ни год приглашали сыграть какую-нибудь роль в каком-нибудь фильме. Уже совсем не про психоанализ.

Маме это немного льстило, но вместе с тем и тревожило: она была «глубоко верующим человеком» и немного подозрительно относилась к ремеслу артиста. Впрочем, к своей профессии психоаналитика она относилась тоже немного подозрительно! И к Папе тоже относилась немного подозрительно. Да и много еще к чему! Это ничуть не мешало ей быть прекрасной актрисой, прекрасным психоаналитиком и вообще прекрасным человеком…

Да, так вот! В раннем детстве, когда я видел Маму на экране, помню, меня всегда охватывало какое-то жуткое чувство, будто я и правда вижу не Маму, а кого-то другого в ее теле. Наверное, это и называется «прекрасная» актриса. Я слишком хорошо знал Маму по жизни, чтобы не видеть разницы между ней в жизни и на экране. Меня поражало вот что: на экране, она БОЛЕЕ НАСТОЯЩАЯ, чем в жизни! Я это осознавал, но не до конца: я не мог объяснить себе, как это может быть. У меня вертелись в голове только пустые слова «прекрасная актриса». Теперь-то я понимаю, в чем тут фокус. Она входила в роль так самозабвенно, как не позволяла себе в жизни. Снимались какие-то тормоза – ведь роль лишь условность! – и она полностью отдавалась игре духа. Быть может даже входила порой в настоящий глубокий транс. А режиссерам того и надо!..

И в ту минуту, когда Папа, пожалев меня, прилежно слезящего, вдруг открыл мне глаза на удивительную (и, главное, утешительную) подноготную их с мамой отношений, я вдруг осознал, что на экране я именно ВИДЕЛ Маму. Видел ее гений. Раньше, чем у меня высохли слезы, я открыл для себя различие между ОБЫЧНЫМ и ПРЕКРАСНЫМ артистом. Обычный артист изображает свой персонаж. ВИДЯ его, я ВИЖУ, что он лишь играет, притворяется. А прекрасный артист скорее наоборот, в жизни изображает сам себя, притворяется. Точнее, его гений притворяется, играет. А на сцене-то он, гений настоящего артиста, как раз и живет по-настоящему. По крайней мере, с нашей Мамой было именно так.

Я боюсь, читатель подумает, будто моя Мама была какой-то неискренней, лицемерной. Вот уж неправда, скорее наоборот! Она была куда более непосредственной и искренней, чем большинство людей, с которыми мне приходилось иметь дело в жизни. У обычного человека разница между ВИДЕНИЕМ и ВИДИМОСТЬЮ гораздо больше, чем у моей мамы. Если бы она была ПРОСТО лживой, ей бы не верил зритель, и она не была бы ПРЕКРАСНОЙ АКТРИСОЙ.

В том-то и дело, что она была, напротив, необыкновенно искренней! Как и все психоаналитики, она отлично умела признаваться себе и другим в разных некрасивых и не очень красивых чувствах. Просто Папа действительно сводил ее с ума, в буквальном смысле – так, что она уже не умела разобраться в себе самой.

Она не умела разобраться в себе. А мы с Папой – умели разобраться в ней. В другом человеке всегда разобраться легче, чем в себе. Со стороны всегда ВИДНЕЕ.

Мама как-то объяснила мне, что психоаналитик обязательно должен время от времени прибегать к помощи другого психоаналитика. Дело в том, что психоаналитик – это человек, который по идее должен вывести тебя из транса, помочь вспомнить и осознать. А как он это может сделать, если он и сам все время в трансе? Пусть и в поверхностном. Как и любой нормальный человек… Я этого и сейчас не понимаю. Но они там как-то друг другу помогают справиться с этим, для того у них есть целые психоаналитические общества. Профессионалы!

Неужели Мама даже при помощи коллег неспособна была осознать, что ее обиды на Папу – липовые? Да нет, конечно, могла! Она так и делала: шла к своим, и ее быстренько приводили в порядок. Но осознав, что на самом-то деле она вовсе и не обижается, а наоборот, ужасно любит Папу и сама виновата в своей обиде, Мама вскоре опять встречалась с Папой – и все начиналось по новому кругу. Папа говорил, что мамин психоанализ является частью ее «цикла». Они мирились…

Как только в дело вступали Папины чары, бедная Мама сразу забывала о «циклах». Она каждый раз думала, что примирение – навсегда. А потом, вновь обидевшись, она думала, что обида – навсегда. И потому, обидевшись, очень переживала. И не могла ничего варить. И вообще – не могла жить как ни в чем не бывало.

А Папа – мог. Он не переживал, и я не переживал. Но обстановка в доме становилась чересчур напряженной. Обстановка, но не я, и не Папа. Папа спокойно заявлял, что он уходит, чтобы «сгореть на работе». И недели две жил в своем Институте – «горел», дожидаясь маминого примирительного звонка. Я-то знал, что он сделан из огнестойкого материала. А вот мама смертельно переживала, и у нее все валилось из рук. А не то как начнет рыдать, и не хочет утешиться. Чтобы не мешать ее драме, я деликатно перебирался к соседке, бабушке Ольге.

Я вздыхал и разводил руками. Соседка на старой квартире была у нас исключительно хорошая, отзывчивая…

– Господи, Иисусе Христе, помилуй рабов Твоих…

А иногда я тайно участвовал в бабушкиной молитве – своими словами просил Бога, чтобы родители помирились. Но молитва моя редко бывала горячей: родительские «сложности» меня почти никогда не тревожили. Я уже понял, что ругаться и мириться – это просто их фирменный способ поддерживать живые отношения.

Да ведь они же оба были психотерапевтами. Других лечили, думаете, а себя не могли? Да просто не хотели! Им просто нравилась эта игра. Не сознательно, конечно, а бессознательно нравилась. Но я еще в раннем детстве из разговоров с Папой заключил, что когда человеку что-то нравится бессознательно – это фатально. Гений свое ни за что не упустит, сколько ни старайся.

По жизни ^

Научившись ВИДЕТЬ, я, конечно, начал подглядывать, что называется, направо и налево. Изучать подноготную жизни. И много увидел странного, загадочного, шокирующего и даже страшного. Гений человека мало похож на человека. Вообще, в нем по сути и нет человеческого – одна видимость, притворство. Обратная сторона Луны выглядит совсем не так как эта: у нее нет человеческого лица. Может, Папа и зря научил меня ВИДЕТЬ так рано. Впрочем, сам напросился…

Вы думаете, я стал необыкновенно проницательным человеком, которого невозможно обвести вокруг пальца?!

Ничего подобного. Как раз наоборот! Я настолько привык к тому, что у всех у нас одно на витрине, а другое в магазине, что меня и до сих пор легко может обвести вокруг пальца любой, даже самый неискусный жулик. Ему можно даже особо не стараться. Стоит мне взглянуть на человека отстраненно, как открывается фантасмагория, от которой все равно толку никакого. Практически применить это знание не так-то просто.

Глубинная суть жизни такова, что невольно смиряешься, чувствуешь себя беспомощным. Гений человека гораздо больше самого человека. А я человек. Потому я, человек, просто-напросто привык верить людям на слово. А к ВИДЕНИЮ относился, как бы это сказать, академически. Интересно, хотя и бесполезно. Много неожиданного открывается.

Потом, когда я уже учился в спецшколе при Академии Творчества, мой Наставник объяснил мне, что такое транс, с другого конца. И мне кажется сейчас, что Наставник разбирался в этом вопросе глубже моего Папы. Более прямо и честно. Признаться, в этом смысле «черные» маги мне вообще нравятся больше «белых». С годами я пришел к печальному и циничному выводу, что так называемая «белая» магия – это просто изощренная демагогия.

– А ты представь себе вот что, – сказал Наставник. – Будто тело человека – это животное. Но это животное одержимо разумным, говорящим духом – человеческим умом. Поэтому оно ведет себя так необычно, не по животному.

– Интересно, – сказал я. – Человек – это животное в трансе. Вот почему мой Папа говорил, что все люди в трансе…

– Некоторые думают, что с телом. С мозгом. Но это неправда.

– На самом деле просто человек бывает одержим нечеловеческим духом. Эту одержимость и называют «бессознательным». С ним и разговаривает гипнотизер.

Вот этот-то нечеловеческий дух я и научился наблюдать в человеках. Это интересно и страшно. Но вот практическую пользу отсюда извлечь не так просто.

Конечно, первое время я не мог удержаться от желания поделиться своими открытиями со сверстниками в школе и вообще со всеми вокруг. Но что-то никто особого восторга по поводу моего ВИДЕНИЯ не выразил. Люди предпочитают не видеть. И не любят, когда им тычут в нос то, что по правилам должно быть скрыто.

Один раз мою Маму даже вызывали в школу и нажаловались на меня…

– Психоанализ?! – удивился я. – Это – психоанализ? Как это?

– Дикий, – уточнила Мама. – Если ты хочешь донести до человека то, что увидел в его бессознательном, это нужно делать бережно, осторожно, постепенно подводя его к открытию. Он должен не от тебя узнать, а сам постепенно осознать. Иначе бесполезно.

– Если бы это было так легко осознать, твоя помощь вообще бы не потребовалась. Люди же сами не слепые. Но что-то в нас сопротивляется ВИДЕНИЮ бессознательного. И одолеть сопротивление очень трудно, это требует времени. А дикий психоанализ – это любимое занятие профанов.

– А вот когда ты Папе начинаешь говорить то, что о нем думаешь, это не «дикий психоанализ»? – вдруг сказал я, и сам испугался своей дерзости.

Слово «гипноз» она сказала с таким выражением, с каким обычно говорят «грязное дело».

– А почему Мама сказала, что это «психоанализ»? Я-то думал, это гипноз…

– Понятно. А что в нас сопротивляется осознанию? Что это за сила?

– Мы – это кто? Ты имеешь в виду – гипнотерапевты? В гипнозе действуют как раз наоборот: знаешь, так молчи. Не пытаются бороться с ним. Это все равно не в человеческих силах. Гений человека открывается настолько, насколько сам посчитает нужным.

– А о чем гипнотизер договаривается с бессознательным?

И с тех пор я приучился помалкивать. Кстати, у самого у Папы мне почти никогда не удавалось замечать никаких даже следов «диссоциации». Его бессознательное было от меня скрыто. Папа мне объяснил, что так бывает, когда гений человека очень силен. Он гениально маскируется, исподволь наводя на всех окружающих людей транс. Общаясь с Папой, я всегда был в легком трансе, потому и не мог его ВИДЕТЬ.

Кого боится гений ^

Бессознательное «я» – страшная сила. Оно с гениальной фантазией, с маниакальным упорством и неукротимой страстностью преследует свои цели, все втягивая в свои «циклы». Чтобы разорвать заколдованный круг, нужна сила превосходящая. И она у Мамы была – ведь Мама сама была глубоко верующим человеком. И одновременно психоаналитиком. Как она это совмещала – я до сих пор не совсем понимаю. По-моему, Мама пыталась сидеть на двух стульях.

Наверное, Мама была идейным врагом бессознательного. Она пыталась сделать его сознательным, и в этой безнадежной психоаналитической борьбе утешалась молитвой, силой заставляя своего врага хотя бы на малое время встать на колени!

Я понял это так: когда мы стараемся приблизиться к Богу, наш гений тоже волей-неволей приближается к Богу. Хотя боится и не хочет этого, и рвется поскорее выбраться из храма, как бесноватый. Но деваться ему некуда, ведь мы с ним в одном теле, в одной упряжке.

А Папины переговоры с бессознательным Мама рассматривала как предательство, сепаратную сделку за спиной у пациента. И клеймила Папу за это.

А ведь мой Папа тоже был верующим человеком. В мирное время мы все вместе ходили в Храм и причащались из одной Чаши. Хотя приступали мы к Чаше с разными чувствами. Как я теперь понимаю, Папа делал это из профессионального долга и как элемент техники безопасности. Он же по долгу службы постоянно сталкивался с темной силой, и потому обязательно должен был прибегать к Богу, чтобы «держать в узде» темные страсти своего духа. И мне он советовал никогда в жизни не забывать Церкви, чтобы не оказаться невзначай на обратной стороне Луны. Папа причащался из страха.

А Мама причащалась по любви. Она любила Бога. И порой упрекала Папу, что он относится к церковной жизни с холодком профессионала.

По-моему, он говорил здраво. Но Маму это не удовлетворяло. Она горела любовью к Богу, порой прямо пылала ревностью по Боге. И хотела того же видеть и в нас!

Монастырь ^

У моей Мамы был духовный отец, да не простой священник, а игумен. Не раз бывало так, что во время размолвок с Папой мы ехали в монастырь к отцу Федору. Беда только в том, что Мамины поездки к отцу Федору, как мне сейчас кажется, тоже были частью ее «цикла». Это не папины слова, а мое собственное подозрение – а я могу ошибаться, я не специалист. Судите сами…

(Кстати, только сейчас сообразил, что это не случайность! А ведь именно в монастыре-то, во время одной давней маминой размолвки с Папой мне и явился Волк, смутивший меня тогда вещим сном!)

Мы с Мамой живали в монастыре по нескольку дней, а потом возвращались в город. Мне кажется, отец Федор играл в нашей семье двойственную роль. С одной стороны, он уговаривал Маму прощать и терпеть, и сохранять семью. Он был принципиально против развода. С другой стороны – он был так же принципиально и против гипноза, считая гипноз просто-напросто колдовством. А в маминых обидах на Папу основной мотив всегда был один и тот же:

Так что отец Федор одновременно и поддерживал нашу семью, и расшатывал. Его влияние на Маму казалось безграничным, но, как я сейчас понимаю, на самом деле было ограниченным. Потому что Мама, хотя и считала гипноз колдовством, да и вообще, как психоаналитик, профессионально боролась против транса, однако бессознательно – я это ВИДЕЛ! – транс она и сама любила. Психоаналитик – он тоже человек.

Человека и невозможно ввести в транс, если его дух сам этого не захочет. Это Папа так говорил. Потому-то я и думаю, что Мама была в таком крепком заколдованном круге, который включал в себя даже отца Федора. Она хотела из него вырваться… и не хотела, по-своему любя богатство и разнообразие своих переживаний. Она была очень ДУХОВНО БОГАТЫМ человеком, умела совмещать в себе несовместимое. Боюсь, что у Мамы был очень мощный гений. Боюсь, ей остро не хватало «нищеты духа». Может быть, потому-то наш семейный «цикл» и продолжался.

Но вот наступил день, когда Мама сказала «хватит» с особенной интонацией. Я УВИДЕЛ ее и понял, что это – серьезно. И это было серьезно. Мама УВОЛИЛАСЬ со своей любимой работы, РАЗОШЛАСЬ с Папой, и окончательно перебралась поближе к отцу Феодору. По идее, ей следовало бы уйти в монастырь, в ЖЕНСКИЙ монастырь. Но Мама заботилась о моем воспитании. Она не хотела, чтобы меня воспитывал Папа-колдун, а хотела, чтобы меня воспитывали отец Федор и монастырь.

Батюшка вначале был решительно против, уверяя Маму, что она не выдержит принятого ею подвига. Но Мама была непреклонна. Теперь мне кажется, что в глубине своего духа-то, бессознательно, она как раз и ХОТЕЛА НЕ ВЫДЕРЖАТЬ. Бессознательно стремилась к такому концу, рассчитывая таким образом разорвать заколдованный круг свой судьбы. А отец Федор догадывался об этом и не хотел поддерживать эту неблагочестивую игру.

Конечно, мы поселились не в самом монастыре. Мы поселились в домике, в сторожке при особом «приходском» храме, находящемся за оградой монастыря. Мама очень много работала – она кормила людей, паломников, которые приезжали к о.Федору. И я работал – мыл посуду. И учил уроки. И стоял на службе. Ну, и там по случаю – колол дрова, полол грядки, чистил картошку и прочее. В этом и заключалась вся моя деятельность. Мы ничего за работу не получали. То есть, мы получали очень много, но глазами этого было не видно. Что касается того, что видно глазами, мы получали небольшую жилплощадь и питание.

Мама была настроена серьезно. Ее настроение передалось и мне. Я тоже решил посвятить себя Богу и Богослужению. Мне даже стало казаться, что мамины циклы позади, что позади и папины уроки гипноза. И вообще, что эта новая серьезная жизнь – навсегда. И она мне нравилась. У меня есть склонность к серьезной духовной жизни. Я много молился, по крайней мере, для своего возраста. И даже полюбил молиться.

Первое время мне было интересно тайком поглядывать за бессознательным монахов и самого отца Федора. У большинства монахов гений выглядел обычным, ничего особо монашеского в нем не чувствовалось. Было ясно, что они пока что далеко от Цели – если только мой Папа правильно понимал Цель монашества. Папа однажды сказал мне, что бессознательное настоящего святого старца выглядит как Распятие.

– Да. Внешне он выглядит совсем обычно, просто монах. Да он сам в себе этого и НЕ ВИДИТ. Гений видно только со стороны, потому-то обычно люди и ищут признания… И если гений в человеке убит – это тоже можно видеть только со стороны. И если в сердце человека вселится Сам Бог – это тоже видно только со стороны. Потому-то святой и называет себя грешником. Он не видит святости в себе самом, хотя и видит Бога сердцем. Сердцем – но не в сердце. А вот друг в друге они это прекрасно ВИДЯТ, потому и почитают друг друга, как Самого Христа…

В этом смысле гений отца Федора все-таки явно препятствовал его святости, хотя какое-то сходство было: он был похож, скажем… на смертельно больного человека… который сам, может быть, пока еще не совсем потерял надежду на выздоровление. Полной, законченной «нищеты духа» у Батюшки все-таки не наблюдалось.

Но и такое зрелище, надо сказать – редкость. Мне не раз случалось ВИДЕТЬ совершенно несчастных людей, бессознательное которых выглядело вполне довольным и самоуверенным, как будто само их несчастье было только частью его хитроумного плана. Гений – вообще существо сильное, страстное, жизнерадостное и неунывающее.

Моя бабушка, умиравшая в последней стадии ракового заболевания, на уровне сознания совсем истаявшая, однажды ВИДЕЛАСЬ мне гневной и грозной повелительницей, карающей непокорное потомство своею жуткою болезнью.

Алкоголики, которые иногда приходили к нам выпрашивать деньги на выпивку, тоже имели сильное бессознательное. Тут вообще наблюдается корреляция: чем более жалким, ничтожным становится «я» спившегося человека, тем сильнее, крепче, богаче его бессознательное. «Гений» словно высасывает соки из человека, постепенно порабощая его ум. Энергия «гения» – это энергия страстей.

У нищих по плоти дух часто видится гордым и надменным по-королевски. Да гений – он вообще как правило держится королем! Наверное, отцу Федору пришлось много претерпеть, чтобы довести своего гения до такого прискорбного состояния.

Отец Федор мне нравился, хотя и не во всем. Но идея нищеты духовной меня искренне заинтересовала. Мне тоже захотелось замучить свое бессознательное, и я помышлял когда-нибудь стать монахом. Конечно, это был детский романтизм. Слишком многое стояло между мной и Богом, в том числе неправильное понятие о бессознательном, усвоенное мною от Папы.

Но оказалась, что все это – не навсегда. Это тоже оказалась частью цикла, только такого огромного цикла, что я просто не ВИДЕЛ конца. Окончательный официальный развод Мамы с Папой казался мне слишком серьезным шагом, чтобы я был способен осознать, что И ЭТО тоже всего лишь часть маминой игры. Но осознать – пришлось!

Дедушка ^

Надо рассказать наконец о моем знаменитом Дедушке, о папе моего Папы. Дедушка у меня жил в Столице, в огромной четырехкомнатной квартире. Он был человеком богатым. Мой Дедушка – детский писатель, притом очень большой писатель. Критики даже называли его «Лев Толстой детской литературы».

Мой Дедушка писал сказки, но книг его я в детстве почти совсем не читал, потому что книги эти моя Мама считала вредными. Вернее, вредными их считал отец Федор, мамин духовный отец. И вообще, отец Федор считал, что мне не очень-то полезно общаться со своим Дедушкой. А как считал отец Федор, так и делала Мама. И я мало общался со своим Дедушкой.

Почему отец Федор считал моего Дедушку вредным, это я понимал. Дедушка у меня был человеком очень-очень большим и влиятельным, но при этом совсем НЕЦЕРКОВНЫМ, да и вообще как будто неверующим. Конечно, он не являлся чудаком-материалистом, но и в храм как-то вот не ходил. То есть, Папа рассказывал, что Дедушка, бывало, и зайдет в храм, но не на службу, а просто так.

– Он – гений, – сказал Папа. – Точнее сказать, «у него гений», каких мало!.. С таким гением трудно опуститься на колени. Даже перед Распятием.

А я был мальчиком церковным. Я, можно сказать, вырос на коленях. Перед Распятием. Но при этом все в один голос говорили, что я ужасно похож на Деда. Даже о. Федор это замечал, и для него это был зловещий симптом. Отец Федор как-то слишком буквально понимал выражение, что дети «без ума» от Дедушкиных книг. Наверное, он боялся, что я тоже сойду с ума.

Хотя вообще-то я Дедушку действительно любил и, наверное, бессознательно подражал ему в чем-то. Он мне казался каким-то фантастически могущественным существом. Может быть, мне казалось, что писатель, сказочник – это что-то вроде начальника, господина сказки. А может быть, я просто ВИДЕЛ его непомерное духовное богатство.

Мне думается, Дедушка как детский писатель, да еще сказочник, слишком уж прикипел сердцем к волшебству. Он не был сам волшебником, но любил всякие добрые чудеса, любил летучие корабли, говорящих животных, параллельные миры и прочее. И строгая позиция Церкви по этому вопросу его отталкивала.

Я смутно помнил, как когда-то в самой ранней молодости Дедушка часто водил меня гулять в лес. Подробности я не помню, но помню, что там, в лесу, он казался мне каким-то сказочным великаном, исполином. Коротко, не совсем человеком. Гением.

Мне было тогда года три. В ту эпоху дедушка еще не столь уж прославился, мама еще не стала духовной дочерью о. Федора, а просто ходила в Церковь. Мы жили тогда в провинциальном городке, метрах в ста от кромки леса. И мы с Дедушкой ходили гулять в лес. Я помню, что мы много разговаривали. Однако о чем мы разговаривали, я совсем не запомнил. Может, имел место глубокий транс. Я вообще ничего не запомнил, кроме ощущения, что было здорово. Ощущение было приятным, и поэтому я любил Дедушку и втайне обижался на отца Федора, что тот считает Дедушку вредным.

Между тем, годы шли, я рос. Мамины «циклы» в отношении Папы, естественно, бросали тень и на папиного папу. Притом Дедушка разбогател и перебрался в Столицу, в четырехкомнатную квартиру. Он звал нас за собой, но Мама на этот шаг не решилась – ее держала работа. И вот, встречались мы с Дедушкой все реже и реже, а книг я его не читал принципиально, так как они были «слишком психоделические».

А когда мы с Мамой окончательно перебрались к о. Федору, встречаться с Дедушкой я перестал совсем. Так решил отец Федор, такое условие он поставил Маме. Если Дедушка хочет меня увидеть, пусть САМ приезжает в монастырь! А нам ездить к Дедушке более не следует, надо приглашать его к нам.

Мы приглашали. Но у знаменитого Дедушки в Столице вечно были дела, и в монастырь к внуку-подвижнику он так и не приехал. Через год Мама снова запросилась свозить меня в гости к Дедушке. Но мы не поехали. Отец Федор решил:

Может быть, он специально искушал Маму, провоцируя разрыв? Нет, скорее, все-таки, действительно надеялся, что Мама смирится и обнищает духовно…

Маме строгость отца Федора показалась непомерной и необоснованной, но она не стала спорить и смирилась, по крайней мере, внешне. И все же, ВИДЯ ее, мне нетрудно было догадаться, что отец Федор перегибает палку. Мамин гений явно ОБРАДОВАЛСЯ этой непомерной требовательности. ВИДНО, у него сложился какой-то гениальный план, о котором сама Мама пока ничего не знала. И вот, при всей моей житейской неопытности, я начал смутно догадываться, что грядут большие перемены.

Дело в том, что с тех пор, как Мама стала не просто приезжать посоветоваться, а ПОСТОЯННО ЖИТЬ при монастыре, при ногах о. Федора, оказалось, что ей становится все труднее и труднее играть роль смиренной послушницы. Ее другое, бессознательное «я» вовсе никогда и не собиралось бесславно погибать тут в монастыре, а оно было у Мамы тоже очень сильным, страстным, прямо-таки искрометным. Такая уж у меня семья.

Мама была слишком духовно одаренной личностью, чтобы погребсти себя заживо. Став из актрисы кухаркой, она круто обошлась со своим гением. Но он был малый не промах! У Мамы хвалило сил лечь в могилу и даже слегка присыпать себя землей. Но лежать так год за годом она не смогла! К тому же, как я теперь понимаю, конечно, она сильно скучала по Папе. Может быть, она надеялась, что это притупится со временем. Но это не притуплялось.

И вот, конечно, между ней и ее духовным отцом постепенно стали обнаруживаться существенные различия во взглядах. В том числе, и во взглядах на Дедушку.

Я почитал, и еще больше удивился. Это была сказочная повесть про мальчика, который нашел ход в другой сказочный мир. Там, в этом мире, злодействовала одна колдунья, не то чтобы злая, просто она не умела разобраться в себе, и мальчик пришел на помощь. И за это его выбрали Королем в том мире. Сказка была добрая, и было решительно непонятно, что отец Федор тут усмотрел вредного.

После этой книги у меня появилось определенное предчувствие, что скоро мы поедем в Столицу. На службе я стоял отстраненно, пытаясь представить себе, как будет выглядеть моя жизнь, если мы – ВДРУГ! – переберемся к Дедушке.

Дело в том, что я же был единственным наследником дедушкиной квартиры. И в этом смысле мамин окончательный развод с Папой очень много значил для меня юридически. Хотя я был ребенком, но вот этот момент, эту логику событий почему-то отслеживал, хотя и притворялся, будто совершенно ни при чем.

Наши отношения с Папой были слишком сложными, чтобы тут можно было рассуждать логически. Тут все решалось на уровне скрытого, внутреннего «я». Решалось нечеловечески гениально. В духе, так сказать. Вначале, на заре нашей жизни при монастыре, пока оформлялся развод, Мама определенно сказала, что не хочет жить в Столице, а хочет жить в деревне при отце Федоре. Я понял так, что даже когда Дедушка умрет, мы все равно будем жить в деревне. До самой смерти. И смирился со своим внезапно наступившим обнищанием, решив всецело отдаться духовной жизни.

Но вот сейчас, стоя в храме после дедушкиной «психоделической» сказки, я вдруг догадался, что, будь мамина воля, она, пожалуй, давно предпочла бы жить в Столице. Дело тут было вовсе не в тот, что Маму «держит работа». Дело тут в том, что отец Федор был бы против. Я вдруг понял, что вся загвоздка в отце Федоре. Он, конечно, не хотел бы, чтобы мы жили в одной квартире с неверующим Дедушкой, а Дедушка (как я знал) принципиально не хотел разменивать четырехкомнатную квартиру. Перебираясь в Столицу, он как-то сказал при мне:

Эти дедушкины слова нашли тайный отклик в моем сердце. Поселившись при монастыре, я на время забыл и думать про Столицу. А теперь дедушкина книга разбередила старые раны.

– А я тоже не понимаю, – сказала Мама серьезно. – Я просто поверила отцу Федору. И потому никогда не давала тебе Дедушкины книжки. Я рассчитывала, что с годами пойму. Но так и не поняла. А ты понял?

Гений нашего двора ^

Переезд ^

Были срочные сборы и долгие похороны. Какие-то люди говорили какие-то речи. Меня удивило, что на похоронах было много детей. Наверное, это были благодарные читатели. Девочки плакали. И даже мальчики тоже плакали. Кто-то чуть постарше меня подошел ко мне и сказал серьезно:

– Тебе так повезло с дедушкой. Он был замечательный человек.

Ясное дело, никто из присутствовавших и не подозревал, что я в сущности был не знаком с собственным дедом. Не знал его с главной, самой сильной его стороны. Только теперь, на похоронах, я осознал, насколько ненормальным было мое положение, насколько странной была моя судьба. Дед лежал в гробу – огромный, еще совсем не старый. Но ничего спросить у него было уже нельзя. Оставалось только читать. И вникать.

Теперь-то я понимаю, что гений человека не умирает. Умирает только сам человек, его «я» оставляет тело и все земное. А гений его продолжает жить в его творениях. Когда говорят о «бессмертии» художника, говорят о бессмертии его гения. Вникая в произведения художника, находишь контакт с его гением. Понять творчество и невозможно без помощи настоящего его автора. Поэтому как раз с «главной»-то стороны я ничего не потерял. Я потерял только самого Дедушку. И это, конечно, поразило меня.

Похоже, родители у меня тоже были ошеломлены. Не только Мама была ошеломлена, но и Папа был ошеломлен. Я впервые УВИДЕЛ его. И видение было странным. Дед умер как-то непредвиденно, и это, видимо, глубоко потрясло Папу. Его сознательное «я» было растерянным. А бессознательное – настолько странным, что я никак не мог определить это словами. Его дух будто прятался за растерянностью ума как… какой-нибудь охотник в засаде. Так это виделось. Я не мог тогда понять, что это означает.

А Мама, похоже, вдруг ощутила чувство глубокой вины перед Дедушкой. И это чувство вины как-то переместилось на меня. Конечно, родители тут же помирились. Но их примирение было необычно траурным. Папа словно утратил свои чары, и мои родители вдруг стали просто родными, близкими родственниками, потрясенными общей бедой. Не только бедой, но и вообще переменами.

Наша семья опять возобновилась. У меня появилась надежда, что возобновилась она на более прочных и стабильных основах. Попробовав себя на поприще духовных подвигов, Мама немного смирилась. Немного смирилась она и с тем, что ее муж занимается делами нечистыми. И впрямь, должен же кто-то изучать глубины человеческой психики. И Папа стал как-то скромнее насчет гипноза – возраст, что ли, сказывался…

Зато я, ощущая себя теперь глубоко церковным человеком, учинил Папе настоящий допрос с пристрастием. Мне было важно понять: что такое вообще это самое «бессознательное» с точки зрения Православия? Почему «дух» – это личность, притом ДРУГАЯ личность? Нет ли здесь какой-нибудь ереси? Откуда в человеке ДВЕ личности? И какая из них предстанет на Суд Божий? И почему вообще никто из Святых Отцов не говорит о таком важнейшем обстоятельстве, как наличие в каждом из нас какой-то там второй личности?

Папа отнесся к моим вопросам необыкновенно серьезно. Я даже слегка смутился!

Я молчал. Тут я прошу особого внимания читателя. Сейчас Папа изложит свою концепцию «бессознательного». И эта концепция, как я теперь думаю, ошибочная!

– Лично я думаю, что наблюдаемое расщепление психики человека – это следствие греха. Это проявление испорченности человеческой природы. По идее, ум и дух должны быть единым целым. А сейчас это совсем разные вещи. Иногда это проявляется и на поверхности как «расщепление личности», «множественная личность». Это все игра духа – и это нехорошая игра… Наш дух, конечно, не может войти в Царство Небесное. Там живут греховные страсти. Когда говорят о «спасении души», речь идет только о сознательном «я». Об уме человека.

– А бессознательная личность – она куда денется?

– Пожалуй, – заметил я, вспомнив отца Федора. – Ну, хорошо. Так думаешь ты. А как думают другие?

– Медиум? Это такая колдовская техника, – объяснил Папа. – Демоны, вступая в контакт с человеком, часто используют какой-нибудь заколдованный предмет или животное. Этот предмет называется «медиум».

– Колдун как будто разговаривает с кошкой, собакой, с огнем или с ветром. Кажется, что медиум ему отвечает. Но на самом деле это отвечает демон, посредством медиума. Он отвечает в виде движений животного, пляски языков пламени.

– Магия такого типа как раз и называется анимацией. А маги, использующие медиум – аниматорами. Не путай с анимистами. Анимисты верят, что это им отвечает дух кошки или дух огня. И покланяются кошке или огню. А настоящий аниматор использует все, что под руку подвернется. Он понимает, что медиум – это только посредник. Анимировать можно что угодно.

– Что угодно. Животное. Или дерево. Или даже камень. Но живое и подвижное, конечно, анимировать проще, чем мертвое и неподвижное. Анимировать камень трудно. Зато и эффект получается более сильный и устойчивый. Анимированные камни… и вообще неподвижные предметы становятся амулетами или идолами. С ними можно разговаривать и получать ответы.

– Это не глупость, а просто одна из анимационных техник. Духи ищут поклонения и охотно используют почитаемые людьми предметы как медиум.

– Ну, да… Но вообще-то почитание необязательно. Например, ведьма садится и летит на метле. В ступе, на ковре-самолете… хоть на чем. Она не почитает метлу, а просто летает.

– Бывают. Анимисты. Но настоящий аниматор сознает, что метла – просто медиум. Ведьма просто разговаривает со своей метлой, как с одушевленным существом. Таким образом она анимирует ее. Настоящая ведьма знает, что говорит с духом, а не с метлой. Это и называется «заговаривать». «Заговор» – это слово, обращенное к духу. И исходящее от духа… Кстати, замечал, как многие механики или компьютерщики ругаются со своей капризной техникой? Это неосознанное использование той же техники. Таким способом духи привлекаются к сотрудничеству. А вот рыцари в древности – они сознательно анимировали свое оружие. «Меч-кладенец», знаешь?

– А икона – мы ее тоже анимируем, когда молимся?

– А может быть медиум между человеком и Богом? Не дьяволом, а именно Богом?

– Конечно. Вот у святого . его бессознательное свято. Но эта святость же не природная, а благодатная. Он посредник между Богом и нами. Только тут слово «медиум» как-то не подходит. Я бы не сказал «медиум», говоря о Святом. Медиум . это что-то темное.

«Миядзаками» народ называл у нас летучие корабли – по имени знаменитого японского инженера-аниматора, который открыл принцип левитации больших сооружений.

– Ну, ладно. С анимацией я понял. А при чем тут вообще бессознательное? Ты говоришь – медиум… При чем тут медиум?

– Некоторые думают, что «бессознательное» – это просто когда в качестве медиума используется человек. То есть они, вслед за древними греками, считают, что «демон» и «гений» – это просто разные названия одного и того же. Гений человека – это просто демон, который его курирует. Когда я ввожу человека в транс, я просто анимирую его. Использую как медиум. Как метлу, или кошку… или меч… или собачью голову…

– Бр… – сказал я. – Ужас какой! Но это неправда?!

– Интересно, – сказал я. И тут смысл папиных слов до меня дошел окончательно. – Ничего себе. Так это я, получается, бесов, что ли, ВИЖУ?!

– Ну, не самих бесов. А их действие в человеке. Отец Федор именно так и считает. И вообще многие в Церкви. Они основываются на словах Варсонофия Великого: «Страсти суть демоны». Но мне кажется, это все же слишком категорично…

Интересно, что изложенная Папой версия о том, что бессознательное – это медиум, а гипноз – это анимация, в ту минуту показалась мне абсолютно четкой и неопровержимой. В нее сразу уложились все известные мне факты! Но увы! Путь до Истины неблизкий. В ту же минуту я и усомнился: если все так просто, почему же Папа этому не верит?

– Наблюдения. Например, я всегда ВИЖУ бессознательное у священника, даже во время литургии. Неужели бесы могут так приближаться к Престолу?

– Вот именно. И вообще, получается тогда, что все люди – бесноватые. Если страсти – это бесы. У нас же у всех страсти. Что же, у всех бесы? Это же ерунда. Путаница понятий. Мы – грешники, но не все же мы бесноватые. А бессознательное ВИДНО у всех.

– А Мама – она психоаналитик. Они вообще не верят, что там, в бессознательном, какая-то ЛИЧНОСТЬ. Они считают, что это нам с тобой просто кажется. А на самом деле там просто обрывки прошлого. Бессознательное – это просто обрывки автоматических реакций, относящихся к прошлому.

– Да, нам с тобой трудно в это поверить. Мы же ВИДИМ его. Какие там обрывки… Но какая-то доля правды и тут есть. И тут, и там. Такие вот есть мнения – выбирай, какое тебе понравится.

Весь этот разговор Папа провел совершенно серьезно, не позволяя себе ни шутить со мной, ни вводить меня в транс. Он как бы подчеркивал, что я имею право на собственную точку зрения. Я выбрал, естественно, папину точку зрения. Увы.

Теперь-то я думаю, что прав был все-таки отец Федор. Почему я так решил – это особая история. Но на сегодняшний день у меня есть даже уверенность, что так называемое «бессознательное» – это именно медиум, а по сути дела оно вообще не наше, оно не в нас, а вовне! Приписывая «гения» самой природе человека, Папа выходил, по его же собственному определению, анимистом. А на самом деле, вводя человека в транс, он действовал как самый настоящий аниматор. Это я теперь так думаю. Сам он с таким мнением не согласился бы. Потому что согласись он с таким мнением – ему пришлось бы менять профессию.

Мой Папа не учитывал одного важного обстоятельства. У бесов есть ДВА канала воздействия на человека. Бесы могут воздействовать на ТЕЛО человека – крайний пример такого воздействия есть беснование. Но они могут также воздействовать на ДУХ человека ПОМИМО его тела, непосредственно. Крайний пример такого бестелесного действия печально известен. Всем известен! Увы, не секрет ведь, что нередко после смерти тела душа человека попадает в полную власть демонов – безо всякого посредничества тела. А ведь такая духовная зависимость формируется еще при жизни. Значит, вовсе не тело «виновато».

Мой Папа уж слишком материалистически, слишком телесно представлял себе демонов – такое часто случается с людьми, которые сталкиваются с этими тварями не в воображении, а в самой жизни.

Это вовсе не глупость. Как это ни ужасно, иногда бесы действительно бывают видны телесными очами. Это случается редко, к счастью – только когда Бог попускает им слегка материализоваться. Увы, это не просто игра воображения…

Весьма часто их невидимое, но материальное присутствие регистрируют чувствительные приборы: локаторы самолетов, сенсоры подводных лодок. Невидимо приближаясь к нам, бесы могут действовать на тело человека, вызывая телесные реакции, возбуждение, вздрагивания, движения, даже непроизвольные слова. Сомнамбулизм, например. Крайним примером такого действия и является собственно беснование, когда эта тварь овладевает ТЕЛОМ человека, так что у сознательного «я» уже нет сил противиться непроизвольным действиям тела и безо всякого транса. К счастью, это явление – редкость.

Но люди, сталкивающиеся с этими темными феноменами, часто забывают, что все же бесы сами по себе – не материя! Они были сотворены Богом раньше, чем этот материальный мир, где мы живем. Они живут не в воздухе, не в космосе и не в море, а ином, духовном мире, разнообразные проявления которого нам хорошо известны как миры «виртуальные», воображаемые. Там-то они чувствуют себя хозяевами, а здесь, в материальном человеческом мире, они странники и пришельцы. Потому и овладеть человеком окончательно они могут только после телесной смерти!

Часто, буквально на каждом шагу, мы видим их действие – но видим не глазами, а умом, в воображении. Это НЕПРОИЗВОЛЬНЫЕ ФАНТАЗИИ, «случайные» мысли, не контролируемые нами, но возникающие в нашем сознании помимо нашей воли. Простой и общепонятный пример – сновидения. Бесы могут действовать на душу человека БЕЗ ВСЯКОГО ПОСРЕДСТВА ТЕЛА, влагая в нас мысли, образы, представления. Это «интуиция», «вдохновение», «внутренний голос», «шестое чувство» и прочая экстрасенсорика. Тут, в воображении, они в своем родном пространстве. Потому им совершенно необязательно «материализоваться», чтобы действовать на нас …

Папин аргумент насчет священника перед Престолом – ошибочный. Увы, нередко случается, что ТЕЛОМ священник предстоит Престолу, а УМОМ слегка парит, витает в виртуальном мире своих помыслов, в мире своего воображения. Так что бесам нет нужды физически приближаться к Престолу, чтобы внести свой противный вклад в Богослужение.

Они же – духи. Им даже удобнее влиять на нас без всякого посредства тела, влиять прямо на дух человека через посредство игры его воображения. Дух человека грешного одержим страстями, а греховные страсти суть демонические энергии… Чтобы избавиться от бесов, мало прийти в храм ТЕЛОМ, надо еще очистить внутренний мир своих представлений. Чтобы помешать службе, бесам нет нужды входить в храм! Вполне достаточно для них, если мы в своем воображении сами выходим им навстречу, телом стоя в Храме, а умом гуляя невесть где.

Я думаю, что Папа ошибся. Бессознательное не живет В ДУШЕ человеке, а лишь воздействуют на душу извне… ИЗВНЕ ЛИ? Если глядеть на другого человека, глядеть снаружи, то кажется, КАЖЕТСЯ, как будто «гений» внутри человека. Я ВИДЕЛ и знаю, насколько это похоже на правду! Очень-очень похоже, будто оно внутри, будто это наш дух, наше собственное Альтер-эго, но не верьте своим глазам – это неправда! Это иллюзия анимации! Просто когда мы видим человека извне, мы естественно приписываем ему все, что исходит от него – не различая, что на самом деле ОТ него, а что только ЧЕРЕЗ него, СКВОЗЬ него.

Поэтому их воздействие на дух человека помимо его тела воспринимается нами, наблюдающими это извне, как ВНУТРЕННЕЕ действие, совершающееся в самом человеке, в глубине его сердца. Потому и думают, будто бессознательное живет внутри человека. Это тонкая ошибка, но это серьезная ошибка!

И эта ошибка влечет последствия. Судите сами. Предыстория затянулась, но скоро она окончится, скоро продолжится история!

В Столице ^

Мы перебрались в Столицу. Поскольку Мама, уходя в монастырь, все равно уже уволилась со своей любимой работы, ее более уже ничего не удерживало в маленьком городке моего детства. Да и я за время жизни при монастыре как будто перестал скучать по родине. Мы переехали, и переехали навсегда. Стоял вопрос о продаже старой квартиры.

– Наш институт – везде. Особенно здесь, в Столице, – улыбнулся отец.

Я мгновенно привык к новой среде обитания. Эта среда мне весьма понравилась!

Во-первых, квартира, в которой теперь мне предстояло жить до самой смерти. Наследником! Квартира была прямо-таки грандиозная, с высокими потолками. Она располагалась на третьем этаже старинного кирпичного дома недалеко от Центра, в уютном райончике, где почти ничто не напоминало Столицу. Дом стоял на склоне невысокого холма, утопающего в зелени. Здесь был спуск к реке. Река была в отдалении, она была грязная и для купания не приспособленная. Но зато здесь, на склоне, в излучине, получался такой глухой уголок, точнее, тупичок, с трех сторон окруженный водой, куда вела только одна автомобильная дорога. По этой дороге можно было за десять минут пешком дойти до метро. Наверное, четырехкомнатная квартира в таком райончике стоила прямо-таки бешеных денег.

Во-вторых, имелся большой зеленый двор на склоне холма, разбитый на несколько ярусов – с горками между ними. Для малышей двор был хорошо приспособлен – качели, песочницы, лесенки и прочее. А я сразу прикинул, что зимой тут можно будет потрясающе кататься на ногах – прямо с одного конца двора на другой!

Последний год, живя в деревне, я общался только с церковными детьми. И общения этого было, честно говоря, маловато. Ни с кем из местных деревенских ребятами отец Федор гулять меня не благословлял, так как никто из них церковным в понимании отца Федора не был. У батюшки были достаточно строгие критерии церковности.

У отца Федора для меня было простое правило: можно играть с теми, кто соблюдает церковные посты и вычитывает утреннее и вечернее правило. А кто этих минимальных правил не соблюдает, с тем только здороваться. Здасьте – и до свидания. И я это правило неукоснительно соблюдал, так как у старца, у отца Феодора, был огромный авторитет в Церкви. Многие вообще считали его святым.

Понятия церковный-нецерковный вообще стали для меня на время жизни при монастыре ключевыми. «Нецерковный» в моем восприятии теперь значило «не совсем нормальный». «Ненормальный» не значило «плохой», а просто как бы больной – душевно больной. Это не было осуждением. Душевно больного нельзя винить в его заболевании, это понятно. Но какой-то привкус осуждения тут все-таки был, и это всегда меня немного тревожило, потому что (по теории) осуждать – это грех.

Но вот, теперь, когда вдруг оказалось, что отец Феодор допустил ошибку, притом серьезную ошибку, под сомнение были поставлены и все исходившие от него порядки в моей жизни.

– Не знаю, – честно сказала Мама. – Пока – не знаю.

– Не бери на себя никаких обязательств. Ничего не обещай и не подавай никаких надежд.

Инструкция была действительно мудрая и оттого не совсем понятная. Впрочем, Мама же сама сказала, что «пока не знает». Это означало, что действовать придется на свой страх и риск. Я понял, что наша строго-церковная жизнь, основанная на церковном послушании, в сущности, окончательно рухнула, и теперь будет строиться новая жизнь, на новых началах.

А ребята оказались хорошими. Просто на удивление. В городке, где я родился, такой компании не бывало! Более всего меня поразило, что старшие и младшие играли на равных. Никто не задирал нос. Это было просто невероятно, но это было! А я-то думал, так просто не бывает… Тут сказывалось мощное влияние моего Деда.

Оказывается, мой Дедушка был среди местной ребятни чем-то вроде вожака. Он оказался мало того, что детским писателем. Поселившись в Столице, он организовал тут целый детский клуб. Клуб назывался «Клипер», и здесь под широким Дедушкиным крылом собиралась ребятня самого разного возраста, со всего Города. Приезжали даже и издалека. Некоторые приезжали просто из любопытства, поглядеть на знаменитого писателя, потом приезжали снова и снова просто потому, что в «Клипере» собралась очень уж хорошая компания.

Иных влекла романтика, возможность всласть полетать под парусами. Ребята летали на самодельных «миядзаках». Мой знаменитый Дедушка лично выхлопотал в Академии Творчества официальное разрешение на использование летучего волшебства. Это было не так-то просто. Многие считали левитацию явной черной магией, в том числе и моя Мама.

– Тогда придется отказаться от воздушных крейсеров, галеонов и авианосцев, – ответила Мама. – У министерства обороны нет такой твердой веры, чтобы уповать только на Единого Бога. Их можно понять: правда ведь, трудно представить современную войну без «миядзаков».

– А что Царь? Он же не святой, а просто царь. Святых царей было мало… и народ их как правило не любил. Вспомни историю.

– А почему? – спросил я. – Почему святых царей народ не любил?

Я не припомнил. Разве что евреи во времена Иисуса Навина, и то – долго ли это продолжалось? Впрочем, я опять отвлекся. Речь у нас о дедушкином «Клипере».

Многие любители полетать на заговоренных анимированных «миядзаках» даже и не читали Дедушкиных книг. Так что Дедушкина смерть тут ничего переменить уже не могла. Кое-кто из его питомцев и почитателей успел вырасти, и продолжал дедушкино начинание по воспитанию молодежи в духе дружбы и романтики. Именно такой дух насаждал Дедушка среди своих питомцев. И насаждал со всей своей гениальностью.

У Дедушки был добрый гений. И он остался жить не только в книгах, но и в «Клипере». Говорили даже, что мой Дед открыл новую эпоху в педагогике. Не знаю, так ли это, но во всяком случае ему удалось приучить всех своих ребят по-братски относиться друг к другу, невзирая на возраст и прочее. Маленьких или слабых здесь берегли как младших в семье. Это и была большая ласковая семья.

В «Клипере» я еще не побывал – ехать было не близко, на окраину Города. К тому же я пока опасался даже ставить такой вопрос перед Мамой – согласна ли она, чтобы я немножко полетал на «миядзаке». Но что касается круга моего общения – в ближайших к нашему дому дворах влияние Дедушки было весьма велико.

Дедушка умер, а дух его витал здесь по-прежнему. Только приехав, я сразу почувствовал особое к себе отношение. Смерть Дедушки для многих была неподдельным горем. А его таинственный ореол, аура русского писателя, естественно, распространился и на меня.

О спецшколе ^

Теперь скажу и о моей новой школе. Приближался конец каникул. Надо было определяться с учебой. И Папа предложил Маме отдать меня на обучение в школу при Государственной Академии Творчества. Мол, надо же использовать в мирных и общественно полезных целях скрытого во мне гения. Раз уж не удалось его «распять». Мама вздохнула и смиренно согласилась.

Одна из академических школ находилась в десяти минутах ходьбы от нашего дома. Мой Папа, оказывается, уже не раз имел дело с этой школой. Он несколько раз читал там лекции по гипнозу – это была идея Дедушки. (А сам Дедушка, понятное дело, вообще много имел дел с Академией Творчества!) Между прочим, там уже год как училась Вика, девчонка из моего подъезда. Она была немножко гениальной художницей. Она писала картины «не то, чтобы очень, но вполне ничего». Так мне сказали ребята: сама Вика была в отъезде.

Поступать в нашу школу можно было в любом году и едва ли не в любом возрасте. Так что я потратил остаток лета на тесты, собеседования и экзамены. Что было неприятно, но отчасти компенсировалось перспективой войти в самую что ни на есть элиту нашего царства-государства…

Например, предлагалось выбрать один кружок из ряда совершенно одинаковых нарисованных кружков. По какому принципу выбрать? По какому хочешь, принцип выбора выбирай сам.

Далее предлагалось объяснить, почему я сделал именно такой выбор. Это было уже сложнее.

«Потому что он правее других, но не самый крайний».

– Ну, право – это право. Право. Православие. Правда.

Преподаватель был, кажется, полностью удовлетворен.

– Опасно, – сказал я. – Этот я оставил на крайний случай.

– Они проверяли, хочет ли твой гений учиться в их школе.

– Именно гений. Ты сам и не мог бы решить такую задачу. Откуда тебе знать, какой кружок надо выбрать.

– Конечно. Это для него не вопрос. Он вообще МНОГО знает.

– Нет, конечно. Например, он не знает будущего. Только Бог ВСЕ знает.

После тестов отобранных проэкзаменовали. Я сдал почти все экзамены на «отлично». Но мне сказали, между прочим, что тех, кто дал на тестировании самые «крутые» результаты, принимают независимо от уровня знаний и подготовки. Тесты – это главное.

После экзаменов нас, поступивших, собрали, поздравили с поступлением, и для начала нам была прочитана лекция, в которой излагалась официальная доктрина школы.

В древности люди не сознавали важности разделения людей на творцов и ремесленников. А настоящее творчество – это всегда немного волшебство. Вот мы, дети, собранные здесь – потенциальные творцы, открыватели нового. Царство-государство доверяет нам самое тонкое, самое важное, но и самое опасное, ответственное дело.

По-настоящему одаренный человек одарен во всем. С годами обучения каждый из нас изберет свою специализацию. Кто-то станет ученым, кто-то поэтом, кто-то художником или композитором. Кто кем – один лишь Бог знает. А пока мы должны каждый раздуть в себе ту творческую искорку, которая уже замечена, уже проявилась в каждом из нас. Мы должны высоко ценить это избранничество, потому что это дается далеко не каждому!

Мы не должны задирать нос перед обычными ребятами, потому что на самом деле в каждом человеке тайно живет муза, таится гений или даже волшебник. Но в обычном человеке он ТАИТСЯ, по какой-то причине не желая проявить себя на деле. Мы отличаемся от обычных людей лишь тем, что в нас этот скрытый дар почему-то ЗАХОТЕЛ проявиться. Он захотел – и проявился. В этом нет нашей заслуги. Однако от нас и только от нас зависит, насколько ярко он проявится в нашей жизни. От нашего усердия к учебе зависит, насколько далеко пойдет каждый из нас.

Самые старательные и упорные из нас станут собственно волшебниками. Добрыми волшебниками. Они будут дарить людям чудеса и то вдохновение, от которого рождаются открытия. Каждое открытие – это немного чудо. Каждое чудо – это открытие. Но чтобы стать волшебником, надо начинать с малого. Надо понять, что волшебство – это обычная часть обычной жизни. Надо научиться замечать эту часть жизни и аккуратно раздувать ее, как раздувают уголек, из которого должен разгореться костер. Кто из нас станет настоящим мастером в искусстве такого бережного раздувания угольков таланта, тот, может быть, и сам станет когда-нибудь учителем или даже Наставником в нашей школе. Так что идите, отдыхайте остаток лета – но настраивайтесь на серьезную работу!

Вот такая доктрина. Надо сказать, ничего нового я тут не услышал. Все это я по сути давно уже усвоил от своего Папы. Я только узнал, что «муза» –это то же самое «бессознательное».

Вчера загорелая и немножко гениальная Вика наконец вернулась со своего курорта, и я полюбопытствовал у нее, какой кружок выбрала в свое время она и почему. Она сказала, что самый левый. Почему? Просто потому, что он первый. Зачем выбирать второй, третий и так далее, если можно взять первый. Этот ответ удовлетворил комиссию, потому что в том году, когда поступала Вика, чтобы поступить, надо было выбрать именно левый кружок.

А вот в моем году поступили только те, кто выбрал второй справа, как и я. Смешно? Абсурдно? Но факт. Угадал – поступил. Не угадал – не подходишь. Интересный тест, правда?

А мне что-то вдруг расхотелось там учиться. Выслушав официальную доктрину, я как будто испугался чего-то. Может, мое скрытое «я» и хотело там учиться, а сам я что-то засомневался. Туда брали ребят выдающихся, а я был обыкновенный. У меня было подозрение, что меня взяли туда просто-напросто из-за Дедушки или из-за Папы. По тайной протекции. И я опасался оказаться белой вороной среди немного гениальных и вовсю гениальных сверстников. Вот был у меня такой страх. Я так и сказал Вике.

– Ты что! Они же сами тебя выбрали. Ни в коем случае не отказывайся! Такой шанс. И не выдумывай всякой ерунды: ты же прошел тесты. Угадал кружочек?

Дедушка тут был вроде как ни при чем. И я успокоился: ну и что, что я обыкновенный. Может, у меня гений необыкновенный. Например, в Дедушку. Последнее время я как-то остро почувствовал свое внутреннее родство с Дедушкой. И еще – мне весьма понравились дедушкины игры.

Я жадно доедал остаток лета перед началом уроков в нашей с Викой супершколе.

Каждое утро мы с ребятами играли в «Короля». Игра классная! Правила этой игры придумал мой Дед. Она могла продолжаться много дней. Теоретически, вообще без конца. Она могла иметь много этапов. Мне даже хотелось вначале попросту изложить здесь правила этой игры. Но я, конечно, понимаю, что прямо в сказке по порядку излагать правила какой бы то ни было игры неуместно. Это все же не пособие для педагогов, а сказка.

И вот сегодня коварное притворство дедушкиной игры вдруг обернулось чем-то серьезным. Игры кончились. Настя всерьез напугала меня.

О Бахе ^

Дома я, чтобы прийти в себя, наконец-то поставил себе моего любимого Баха. Больше года я прожил без Баха… Вообще классика меня в детстве особо не задевала, она казалась мне сентиментальной – сам я лично не испытывал таких красивых чувств, которые звучат в этой музыке, и потому не относился к ним всерьез. Но Бах был исключением.

– Представь себе, вот идет служба. Ты стоишь, молишься. И вот зазвучала музыка Баха. Как бы ты воспринял это?

– Вот именно. А что «совсем не подходит» к Православному Богослужению, то не надо слушать и дома.

На самом деле я подозреваю, что отец Федор запретил мне Баха именно потому, что заметил во мне пристрастие к этой музыке. Были же другие вещи, не подходящие к Богослужению, которые мне почему-то разрешались. Например, учить уроки во время Богослужения тоже не станешь…

Я лежал и слушал голоса. Они то жаловались и плакали, то набирались сил и страстно торжествовали победу, то с надрывом пытались удержать неудержимое… – все человеческие чувства Бах выражал с огромной силой и тонкостью. Но я вслушивался и искал там ИНОЕ, свое.

И наконец нашел – оно обнаруживалось всякий раз, хотя всегда не вдруг и не сразу. Надо было некоторое время просто слушать, переживать музыку Баха, и вот сквозь неверные и переменчивые всплески человеческих страстей, именно сквозь их неверность и переменчивость, вдруг приходило нечто. Или некто. Теперь я думаю, это ко мне приходил дух Баха, его гений. Он касался моего сердца, и вдруг я снова постигал самую суть, самую глубину этой музыки.

Там, в глубине, жило эпическое спокойствие, ледяная невозмутимая гармония, беспредельная трезвость мысли. Оттуда, из этой неподвижной точки, я мог ощутить единство его замысла. Все, что кипело и боролось за жизнь на поверхности музыки, не имело значения. На самом деле все было предрешено, предопределено в этой нечеловеческой глубине.

Там жило таинственное существо, которое я потом, уже будучи совсем взрослым, прочитав Гегеля, назвал для себя Диалектикой. Оно обнимало собой все бездны и высоты. Глубина этого чувства была нечеловеческой – сам я, без помощи Баха, при всем желании не мог вызвать его в себе. Оно успокаивало меня нечеловеческим, беспредельным, невозмутимым спокойствием.

Это было не просто тупое безразличие, нет. Там жило великое сострадание и любовь – но сострадание и любовь РАВНО ко всему, без пристрастия. И потому это эпическое сострадание по сути ничем не отличалось от равнодушия. Когда оно приходило ко мне, я на какое-то время забывал себя, входил в глубокий транс. Мне кажется, в глубине души Бах был буддистом. Впрочем, музыку нельзя передать словами.

Сегодня мое переживание было необыкновенно долгим и сильным. То ли потому, что я целый год воздерживался от него. То ли из-за Насти. Я опознал Баха, когда она улыбалась, обнимая дерево.

У Вики ^

Вика показала мне свои картины – портреты каких-то людей. И я действительно был поражен. Куда там «немного гениально» – это было просто гениально. Это были живые люди!

Некоторое время я просто глазел, не в силах осознать, что меня, собственно, так поразило. Но я постарался осознать, чтобы избавиться от наваждения… Я не люблю, когда меня поражают. Я успокоился, достигнув на мгновение точки невозмутимости. И отчетливо осознал: эти люди на картинах – на них можно было не только смотреть, их можно было ВИДЕТЬ.

Удивительно, но факт: как будто у живого человека, у каждого из них можно было, приглядевшись, увидеть ДВЕ разных личности. Как на картине Эшера – мне показывали – одним сочетанием красок и линий изображены одновременно, в одном месте две разные вещи, можно видеть ту или другую, поочередно меняя точку зрения. Вот так и здесь.

Одно и то же лицо как будто одновременно принадлежало сразу двум… или даже нескольким личностям с разными характерами, чувствами, намерениями. От этой-то раздвоенности и возникало такое странное, фантастическое ощущение, что перед тобой живой человек, живая тайна личности.

…Кстати, теперь я понимаю, почему мне не нравятся живописные «иконы». Повествуя нашему сознанию о Священной истории, они намекают подсознанию совсем на иное – совсем неуместное в Православии…

– Удивительно, – сказал я. – Никогда не видел такого.

– Не то слово. Ты всегда так рисовала? Кто тебя научил?

– Неужели?! – не поверил я. – Разве этому можно научить в школе?

И Вика показала мне свои работы, написанные больше года назад. Рисовала она, конечно, и тогда хорошо, живо. Но такой энергетики, как теперь, не было вообще. В принципе.

– Дядя Саша… это мой Наставник… он просто научил меня доверяться интуиции. Раньше я как бы боялась… не решалась писать так – просто.

Потом Вика рассказала мне про Белый Шарик. Из ее рассказа я, как человек глубоко церковный, легко заключил, что в виде милого летающего Шарика Вике и другим местным ребятам являлся иногда какой-то дух, выдававший себя за «Хранителя» нашего двора. Он якобы защищал маленьких, порой давал старшим добрые и полезные советы, а иногда чувствительно наказывал непрошенных агрессивных пришельцев. Для меня, церковного мальчика, все это звучало весьма подозрительно – что еще за «хранитель двора».

Да еще эта ведьма Настя. В голове у меня вдруг зазвучала старая детская песенка про принцессу, которая была «одна на целом свете, ни братьев, ни сестер, казался ей немилым весь королевский двор». Королевский, понимаешь, двор. Ну, попался ты, брат, глубоко церковный человек.

Заметив мою кислую физиономию, Вика решила, будто я ей не поверил, и начала доказывать:

– Замечаю, – признался я. – Меня поражает, что старшие свободно играют с младшими. Как будто родные…

– Не знаю, – признался я. – Я думал, что это вообще так принято в столице.

– Не «может быть», а точно! Именно он-то мне и рассказал про Шарик. Я вначале думала, что он просто рассказывает мне сказку…

– Не только я его видела. Его все наши по многу раз видели. Вот только вчера – его Сереги видели, оба, они тебе скажут… Странно, что тебе еще никто не рассказал.

– Может, – Вика пожала плечами. – А старшего Серегу… Один раз Шарик защитил его, когда он ездил на Балаши… Там у него бабушка. К нему пристали местные ребята, он стал просить Шарик о помощи – и помогло. Знаешь, что там было! Спроси его, он тебе сам расскажет… И это многие тебе подтвердят! У нас ребята знают: Шарик поможет, только попроси…

– Н-да? – сказал я кисло. Что-то мне все это не понравилось. И Настины слова, будто Дедушка учил ее волшебству, приобрели теперь новое звучание. Конечно, Дедушка мог и не догадываться о том, что его читатели и почитатели принимают его выдумки всерьез… Но, с другой стороны, а откуда в его голове возникали эти выдумки?

Дедушкин Гений мог знать многое, о чем сам Дедушка и не помышлял! Мог, мог – это я знаю по себе. Да, дела…

Мы, Король Владислав Первый, обеспокоены несанкционированной деятельностью неопознанных летающих объектов на нашем дворе. Мы выражаем твердое намерение непримиримо бороться за чистоту вероисповедания наших подданных.

Так размышлял я, снисходя с пятого этажа к своим четырехкомнатным апартаментам.

Стихи ^

Я стал думать…Вроде, ничего не забыл. В голову лезла какая-то чепуха: что я не выучил отрывок из «Полтавы». Я действительно не выучил этот эпизод весной перед экзаменом, но это мне не помешало сдать: попался другой билет. Но что же я позабыл?..

Наконец, я осознал. Я, оказывается, ничего не забыл. Просто я с нетерпением жду завтрашнего дня: я хочу играть с ребятами.

Наконец, я понял, что на самом деле я хочу снова увидеть Настю. Не Вику, а именно Настю. Зачем – не знаю. Наверное, она меня просто околдовала. Желание ее увидеть было очень сильным, и столь же необъяснимым. Жених и невеста. Брат и сестра. Оно было как будто не моим, а просто навязчивым. Сам я не хотел, а скорее боялся встречи. Наверное, увидеться с Настей хотело мое бессознательное.

А самого меня сегодня по-настоящему заинтересовала Вика. Вернее, не Вика, а ее муза. Я вдруг тоже захотел так научиться рисовать. То есть, не обязательно рисовать. Я вдруг захотел научиться чему-то такому в новой школе. Недаром же они меня выбрали. Значит, есть во мне что-то такое… И не просто есть – оно у всех есть! – а оно решило проявиться через меня. Оно уже начало проявляться понемногу – в тестах! Вот и ладушки. Попробуем проявить.

Мне пришла в голову мысль взять и сочинить стихи. Типа как Пушкин. Сочинить по методу, который мне открыла Вика: просто довериться интуиции.

Конечно, еще вопрос, хочет ли мой гений сочинять стихи. Вообще-то мой Дедушка стихов вроде не писал, он был прозаиком. Но проза – это слишком долго для пробы. Я взял бумагу и стал думать, с чего бы начать. В голову ничего дельного не приходило. И я решил начать просто: «Я хочу поиграть». Почему бы и нет?

Во-первых, это была правда. Я ведь действительно хотел поиграть, причем как минимум сразу в двух смыслах. Во-первых, я хотел завтра утром поиграть с ребятами. Во-вторых, я хотел сегодня вечером поиграть со своим гением – не изволит ли он проявить себя стихотворцем. А что слова стиха должны быть как минимум двусмысленны – это мне, как сыну своего отца, объяснять было не обязательно.

Строго говоря, это была уже неправда. Я вовсе не умирал со скуки, мне было интересно. Но я решил довериться интуиции и послушно написал: «Умираю от скуки». В конце концов, может быть, в каком-то смысле это и была правда. Например, вполне может быть, где-то в глубинах моей психики некий Король действительно умирал от скуки.

Но на мое послушание Король более не откликнулся. Более ничего дельного в голову не шло. Подождав минут десять, я не раздеваясь улегся на постель. Раздеваться было рано. Я еще не прочитал вечерние молитвы. А Мама уже помолилась. Она заглянула в мою комнату:

Я вскочил и написал новую строку: «Я ложусь на кровать. Размышлять». Но далее дело совсем застопорилось. Видать, моему бессознательному было совсем скучно сочинять стихи.

Тогда я встал и начал вычитывать вечерние молитвы. Но вечерние молитвы мне давались в тот вечер необыкновенно тяжело. Это и вообще нелегкая работа, а тут… ум мой бродил, возбужденный событиями дня. По странной ассоциации мне вдруг вспомнился тот невыносимо жаркий июньский день, когда мы с отцом Федором вместе пололи грядку. Мы пололи грядку, Мама варила обед, а послушник Виталий колол дрова. Кстати, это было после экзамена. Я только что сдал экзамен по литературе, до истории оставалось еще целых пять дней, и у меня было свободное время, чтобы пополоть грядку.

Было очень знойно, как перед грозой. Меня основательно припекло и на меня напало необыкновенное умиление. Я глядел и видел, как нам всем тяжело, как мы все трудимся за послушание, как не жалеем себя. Я ощутил в себе такую кротость, такое смирение, что мне захотелось плакать. И тут мне пришла в голову странная идея. Действительно странная для православного мальчика: мне вдруг захотелось поцеловать Папе туфлю. Очень сильно захотелось, прямо до слез.

– Ты пойди, посиди в тенечке, – сказал Батюшка.

Я пошел и прилег в тени. Наверное, Батюшка помолился за меня – желание целовать Папину туфлю куда-то ушло.

А сейчас я вспомнил этот случай и расхохотался. Мне стало прямо невыносимо смешно! Я даже рухнул на кровать. Правда, рухнул я тихо и хохотал тоже тихо, чтобы не потревожить Маму. Потом я спохватился: Отцы говорят, что смех на молитве – признак безумия. Не схожу ли я с ума? Вроде нет.

Некоторое время я еще механически произносил слова молитвы, но в моем уме стройными рядами уже маршировали рифмы. Залитый солнцем огород и знойная кухня добровольной кухарки Мамы представились мне полем боя, по которому маршировали стройно навстречу смерти смертные слова.

Я как главнокомандующий только выбирал варианты, а варианты шли мимо меня шеренгами. Я испытывал странное, новое чувство. Это чувство было тончайшая, но при этом смертельно ядовитая ирония. Я кого-то издевательски высмеивал, только вот кого? Не знаю…

Вот что получилось. Процесс длился примерно полчаса, на протяжении которых я ничего не соображал, будучи в своеобразном творческом трансе. Не настолько глубоком, чтобы я вовсе утратил сознание, но достаточно глубоком, чтобы напрочь забыть о молитве. Я был ошеломлен, очарован. Никогда не писал стихов – и вот на тебе. Ничего себе!

Меня тревожили только «плоть и кровь». Что-то в этом намеке было нехорошее, от лукавого. Я перечитал стихи еще раз, и они перестали мне нравиться. У меня возникло нехорошее подозрение, что мое бессознательное в этих стихах высмеяло мою собственную попытку стать поэтом. Тут я сообразил, что надо бы помолиться, я же так и не помолился толком. Но сил уже не было. Я сунул исписанный и исчерканный лист в стол.

Сон ^

В эту ночь Настя явилась мне во сне. Сон был яркий, прямо-таки колдовской. Во сне я видел себя самого со стороны спящим на своей кровати. Была полная Луна и свет ее затоплял комнату. Я не мог оторвать взгляд от своего лица. Но тут появилась Настя, и я понял, что это всего лишь сон. Я порывисто схватил Настю за руку и потянул к себе.

– Перестань, – сказала Настя очень трезво и холодно. Я отшатнулся. – Не до шуток. Пошли к Дверям.

– Ну, ты чего? – сказала Настя, обернувшись. – Не успеем.

Лестница вела вниз по спирали, как в старинном замке. Я бежал, не оглядываясь на Настю. Меня вдруг захватило чувство легкости, почти полета. Наяву невозможно нестись вниз по ступеням вот так, без тормозов, все быстрее и быстрее. Непременно расшибешься. Тем более невозможно нестись кругами – скоро врежешься в стену.

Я вспомнил про Настю и оглянулся. Настя летела рядом. И увидев ее полет, я почувствовал, что и сам уже могу лететь. Тогда я просто подобрал ноги и камнем понесся вниз и вперед, вдоль ступеней, по спирали, со страшной скоростью, будто захваченный смерчем. Стены и ступени слились и стали неразличимы. Этот бешеный полет захватил меня.

Я ощутил в своей левой руке ее пальцы, они были теплые.

– Хм, – сказал я трезво. – А ведь совершенно необязательно все время держаться за стенку, как крыса Чучундра.

Настя засмеялась, и мы полетели от башни куда-то вбок, горизонтально над землей, держась направления на Запад. Я откуда-то знал, где Запад. Туда ушло невидимое в ночи Солнце. Я хотел догнать Солнце, но Настя сказала, что это слишком долго. Под ногами был старинный город. Башни, дворцы едва различались в сумерках, редкие огни в окнах мерцали.

– Это Вавилон, – сказала Настя, и вдруг все исчезло.

Я открыл глаза. Моя правая рука была крепко сжата, будто держала что-то. Я поднес руку к лицу – в сумерках было ничего не различить. Я чувствовал, что рука пустая, но все-таки боялся, как бы не выронить что-то, зажатое в руке. Я встал, зажег свет и разжал руку. Там ничего не было.

Я вдруг ощутил, что страшно хочу спать, просто с ног валюсь. Правой рукой я погасил свет и потащился к постели. И больше ничего не запомнил.

Утром ^

Наутро я проснулся очень поздно, но почему-то необыкновенно свежим и бодрым. Было так легко и прозрачно, будто мы летали не во сне, а наяву. Окончательно проснувшись, я осознал, что летал во сне с ведьмой – и ужаснулся. Моя «церковность» улетучивалась с неприятной стремительностью.

Между тем, ужасаться было некогда. Было уже поздно, почти десять. Я сразу вспомнил, что вчера договаривались выйти из дома не позже десяти. Потому я решил опустить утренние молитвы, и по-быстрому одевшись, собирался сразу уйти.

Мама вчера думала куда-то ехать, чтобы что-то узнать, помочь Папе оформить права наследства. На столе на кухне я нашел завтрак и записку с инструкцией от Мамы, что разогревать, но есть не стал – голода не было совсем, будто уже поел. Но прежде, чем выйти из дома, я подошел к дедушкиному шкафу и, немного помедлив, отворил двери. Хода не было. Были полки с книгами и неразобранными рукописями. Я взял одну книгу и открыл ее наугад.

Это была сказка про мальчика по имени Славка, который случайно нашел шапку-невидимку. Неожиданно для себя я зачитался, стоя прямо у шкафа. История вдруг показалась мне какой-то значительной, будто это была притча про меня самого, про Славку. Я просто забылся, забыл про реальное пространство и время, полностью погрузившись в переживания Славки.

Но когда дело дошло до полета на ковре-самолете, я вдруг очнулся. На часах было почти одиннадцать. Я обнаружил, что покачиваюсь в дедушкином кресле-качалке, ухватившись левой рукой за письменный стол. Как странно было читать книгу своего деда, сидя в том кресле, в котором он когда-то, наверное, сочинял ее.

Но тут я сообразил, что уже час как должен участвовать в игре. Там уже, наверное, все схвачено, и роли Короля мне не видать как своих ушей. Наверняка уже определились два Короля, которые ведут между собой войну. А Настя, наверное, опять ждет момента, когда можно будет играть одной против всех.

Спустившись на второй этаж, я подошел к окну подъезда. А вот она, компания. Настя тут, и Вика тут. Мальчишек не видно. Внимательно присмотревшись, я понял, что Настя, как и следовало ожидать, Королева. Что они с Викой преспокойно сидят вот так, на виду, могло означать лишь одно – засаду. Кто-то невидимый только и ждет, чтобы я кинулся к Насте или попытался «хакнуть» Вику. Что делать – непонятно. Шансов нет. Вот бы шапку-невидимку.

Я решительно двинулся к выходу – сдаваться. Что людей зря мучить, все и так уже ясно. Лучше начать новую игру – прокричим виват Насте и разойдемся в разные стороны, кто куда, снова каждый сам за себя.

Отворив двери подъезда, я остановился на пороге. Настя смотрела прямо на меня, ее глаза смеялись – это было видно даже отсюда. Но Вика в упор не видела меня. Она глядела в другую сторону. Это был шанс, но шанс небольшой. Я мог попытаться наудачу «хакнуть» Вику, рассчитывая, что Настя не выставила прикрытия. Но почему она не скажет Вике «стреляй»?

А Настя смеялась. Я вдруг как вчера ощутил гордость и непонятный гнев. Да ведьма просто издевается. Подняв голову, я решительно пошел к девочкам. Но чем ближе я подходил, тем медленнее становились мои шаги.

Вика будто спала, остановившимся взглядом прикованная к соседнему дому. И весь мир будто спал. Была тишина, будто в пустыне или в степи, когда нет ни ветра, ни птиц, только жужжат насекомые. Но тут не было даже насекомых. Я прислушался – тишина.

В мертвой тишине я медленно подходил к Насте, та все смеялась глазами. И я увидел, что никакая она не ведьма, а глаза у нее добрые.

Вика вдруг очнулась и закричала «я!». Вообще-то, ей следовало бы кричать «ха!». «Я» она кричала бессмысленно, Вика явно была не в себе. Тогда я сам неспешно простер десницу и сказал «ха». Ошеломленная Вика замерла, не соображая, что надо делать.

Я был Король. Я должен был подсказать ей, что она должна делать.

Вика машинально протянула руку и коснулась Насти. Игра была закончена. И только тут послышалось:

Пришедшие в себя бойцы, прятавшиеся вокруг, стреляли в меня, в своего Короля, еще не успев сообразить, что произошло. Но все эти «ха!» не имели никого значения. По Дедушкиным правилам, боец ничего не может сделать ни своему Королю, ни своему бойцу, если и «хакнет» кого сгоряча или по неведению. «Ха» имеет силу только против противника. Это – оружие в БОРЬБЕ за власть, но не орудие власти. В данном же случае борьба кончилась. Настя победила всех, но почему-то преподнесла победный венок своему Королю.

– Настя правду сказала! – кричал Андрейка. – Вот здорово! На один двор – два волшебника. Вот это да! Давайте играть командами против соседнего двора.

– Нет, лучше каждый сам за себя, – сказал Серега-старший из соседнего двора. – Так интереснее. А ты и вправду волшебник. Прямо как Настя. Как ты подошел-то? Как мы тебя не видели?

– Не знаю, – сказал я. – Просто подошел, и все. Наверное, это Настя наколдовала. Настя, как ты это делаешь?

– Я тоже не знаю, – сказала Настя. – Это так и делается. Так просто, что даже и не объяснишь. Вот ты, Вика, как ходишь?

– Настя, – спросил я серьезно. – А ты правда не знаешь, как это делается?

Я слегка призадумался. Если сейчас я совершил колдовство, то где тут грех-то? Я, лично я, ничего не сделал. То есть, вообще ничего не делал. И Настя ничего не делала. Если только она не врет. По крайней мере внешне она просто смотрела на меня и смеялась. Я попытался УВИДЕТЬ ее и на сей раз заметил какую-то слабую диссоциацию. Слишком слабую, чтобы определить словами. Но игра какая-то сейчас у Насти явно была.

Тут мне захотелось вдруг перекреститься, чтобы освободиться от морока последних суток. Но вокруг стояли и разговаривали нецерковные дети, и откровенный Крест выглядел бы не совсем уместным. Потому я тайком протянул правую руку к груди, чтобы взяться за нательный крестик. И обнаружил, что Креста на мне почему-то нет!

– Хм. А ведь совершенно необязательно все время держаться за стенку, как крыса Чучундра.

Тогда на меня напал ужас. Я покачнулся, чувствуя, что вот-вот потеряю сознание. Голова моя вдруг упала и сама вздернулась, как бывает, когда засыпаешь на ходу. Резко вздернув голову, я как в колодце увидел над собою где-то вдалеке Настино лицо.

– Молчи, – сказал я ей с необъяснимой в моем положении грубостью. – Заткнись. Тебя не спрашивали.

Настя будто заглядывала в колодец, куда провалился я, а я сидел там внизу и не мог понять, зачем разговариваю с ней так грубо. Если она уйдет, то я останусь один в своем колодце. А если затворит дверцу, то станет совсем темно. Мне было страшно. И тогда я потянулся к Насте, чтобы она не ушла. И неловко, медленно, как пьяный, повалился вперед.

Меня подхватили и стали испуганно кричать, хлопать по щекам и звать. Я невидящими глазами смотрел перед собой, будто потеряв сознание. Но на самом деле я все видел и все сознавал, однако не показывал другим, что понимаю. На самом деле я просто пользовался минутой, пока все заняты делом, чтобы в одиночестве спокойно поразмыслить, что же это такое делается-то?

– Да не волнуйтесь, – сказала Настя. – Просто человек научился колдовать. Думаете, это так просто дается?

Она вдруг зарыдала и, закрыв лицо руками, побежала домой. Я смущенно пожимал плечами.

Потом я вдруг замолчал и трезво, слишком даже трезво сказал:

– Давайте завтра пораньше. В девять. А то мало времени остается. Мне к двенадцати в музыкалку. Давайте, я сам позвоню Насте. Если она не согласится, тогда будем договариваться.

Мы с Настей медленно и молча подошли к моему подъезду. Так же молча зашли в лифт. Потом я отпер дверь и пустил Настю в дом. Не сговариваясь, мы пошли в гостиную. Я подумал, интересно, будет ли шкаф – шкафом. Или в присутствии Насти он будет Дверью, как во сне.

Настя отворила двери – там были рукописи. Тогда Настя взяла в руки какую-то стопку бумаг, стала перебирать, и вдруг начала горько плакать над ними – я даже оторопел, глядя, как горько Настя заплакала. Ну вот, все девчонки разревелись… Я не знал, что сказать или сделать. И потому сказал обычное:

Увидев плачущую над Дедушкиными рукописями девочку, Мама ничего не стала спрашивать, а сразу взяла инициативу в свои руки. Она села возле Насти и, обняв ее, стала как-то утешать. Объяснений не потребовалось: Маме было как бы все ясно.

Насте предложили пообедать, но она отказалась.

– Но и мы не имеем право на монополию, – рассудила она. – Раз уж так получилось, давай ты будешь ИНОГДА приходить и смотреть эти бумаги прямо у нас. Это ведь Дедушкина квартира, – добавила она. – Или давай, мы сделаем тебе копию. Хочешь?

– Не обижайся, – сказала Мама. – Ты получишь то, что тебе нужно. Мы же должны стараться учесть и его волю… Ты раньше приходила сюда?

Настя помолчала, на лбу ее появилась скорбная складка.

– Почему «не то», – возразила Мама. – Просто он писал ведь для всех. И потому переделывал, если было непонятно.

Папа и Настя мельком обменялись взглядами. И ох как мне не понравился этот незаметный обмен! Это был как будто обмен выстрелами. Настины слезы сразу показались мне спектаклем, устроенным для Мамы.

Внешне Папа повел себя так, будто ничего не понял и не заметил. А Настя как-то быстренько ушла.

Так вот непринужденно ведьма взяла и «прописалась» в моем доме. Теперь она могла легально приходить «иногда», по слову Мамы. Я был выключен из игры. Формально, после состоявшегося знакомства у меня сама собой отпала необходимость как-то ПРЕДСТАВЛЯТЬ Настю родителям. Они же сами с ней познакомились.

По теории, надо было бы сказать Маме, что Настя – ведьма. И я думал, как бы это сказать. И надо ли это делать. Папа явно все понял, но он повел себя так, будто ничего не случилось. Что это значило, я не знал. Но меня поразила мамина беспечность. Как бы это выразить… я ощутил, что аура русского писателя оказалась сильнее Мамы. Мама уже почувствовала себя обязанной как-то служить Дедушкиной памяти, почувствовала себя не вправе распоряжаться его бумагами, да и вообще квартирой, по своему произволу.

Сказать ей, что Настя ведьма, значило сказать, что наш дедушка – по крайней мере, по словам Насти – колдун. Это было бы ужасно. Это означало призвать Маму вернуться к отцу Федору, так как отец Федор, получается, нисколечко не ошибся. Нет, более того. Это означало поднять Маму на войну против русского народа, который уже почитал Дедушку своим культурным достоянием.

– Ты не смогла вместить? – сказал я и испугался, потому что вопрос прозвучал вовсе не сочувственно, а скорее нагло.

– Если на публику, то это зря, – сказал Папа. – Но по-моему, это у него принципиально.

Тут Папа стал защищать Крапивина. И они начали спорить о вкусах – Маме Крапивин почему-то не нравился. Она от него впадала в тоску. А Папа говорил, что она подавляет в себе романтические порывы, а Крапивин не виноват. Но Мама обиделась, и сказала, что если бы она не подавляла в себе романтические порывы… и так далее.

– А почему же все-таки именно Дедушку-то и не читать?

– Да он просто боялся, что ты попадешь под обаяние. Крапивин нам никто. Крапивин тебе ничем не грозит – даже если увлечешься на время, потом пройдет. А родной Дедушка – это другое дело. Это – сила…

– Не знаю, чего он там боялся, – вздохнула Мама. – Но я рада, что все позади…

И только после обеда! Только после обеда я вспомнил про Крест. На мне же до сих пор не было Креста! Я снова облился потом и немедленно пошел искать Крест к себе в комнату. Ясно было, что я снял его с себя во сне, бессознательно, пока летал с Настей. И точно – Крест лежал на полу, около выключателя. Веревочка была разорвана – мне даже показалось, аккуратно разрезана.

Я завязал веревочку и надел Крест. И вытер пот со лба. Нет, что-то мне все это не нравится. Совсем не нравится.

В гостях ^

Взрослые затеяли обычный взрослый «диссидентский» разговор, начали ругать Царя. К таким разговорам я привык с детства, это было привычно и мне неинтересно. Творческие люди в нашем царстве-государстве издавна были недовольны тоталитарным господством Православия. В реальном мире, как известно, это недовольство кончилось огненной катастрофой Революции, а в нашей сказке оно продолжало потихоньку тлеть, не разгораясь. Я скучал.

Тогда я не очень понимал подтекст всех этих разговоров. Я не связывал их со своим личным опытом, потому и не интересовался. Туманные аргументы и еще более туманные контраргументы взрослых были мне неясны. Потом, когда я начал учиться в нашей супершколе, мне объяснили суть дела простыми и ясными словами.

Это открывали не всем. Для всех существовала вышеизложенная официальная доктрина.

А вот особо одаренным, особо доверенным ученикам, в число которых попал и я, доверительно сообщали, что суть волшебства заключается в использовании духов. Высших, нечеловеческих сил, которых древние греки именовали «гениями», или «демонами», или «музами». В древности люди владели «техникой» общения с духами.

Потом Церковь это все запретила. Запретила, но не до конца. Это невозможно запретить до конца, потому что именно духи являются для нас, людей, источником вдохновения. «Искорка» таланта – это особое избранничество духов. Запретить, полностью запретить общение с духами означало лишить наше царство-государство творчества. А это обречет страну на гибель!

Конечно, никто не говорит, будто Церковь полностью запрещает людям всякое вдохновение. Церковь не против вдохновения. Однако Церковь ревниво требует, чтобы человек ограничивал свою духовную жизнь по сути только одним Духом – Духом Святым. Конечно, теоретически это хорошо. Однако на практике очень мало людей, стяжавших Духа Святого.

Это происходит оттого, что христианский Единый Бог ревнив и не терпит соседства иных духов. Чтобы Он сподобил человека Своего вдохновения, необходимо решительно отказаться от всякого иного вдохновения. Желающих пойти на такую жертву – в нашем сказочном царстве-государстве прямо катастрофически мало. И потому сколько бы ни ревновала Церковь, полностью запретить общение с ИНЫМИ духами практически невозможно.

На самом-то деле просто НЕТ творческих людей, которые не пользовались бы вдохновением духов. Не бывает творчества без вдохновения. Но большинство из них приписывают эти откровения собственному «подсознанию», а то и Самому Богу. Это смешное самообольщение нисколько не мешает ни художественному или научному творчеству, ни даже средней руки волшебству. Пусть люди думают то, что им угодно, если это позволяет им успокоить свою совесть и сохранить мир с Церковью. Но если хочешь достичь настоящих высот мастерства, необходимо ясно осознавать реальное положение вещей.

И осознать это не так трудно, и вступить в общение с духами легко – при одном условии, что они сами уже проявили интерес к твоей персоне… Но есть люди, которые хотят узурпировать общение с духами. Они называют себя «Академией Творчества». Пользуясь духами, тайно черпая в них вдохновение, они в то же время объявляют это общение запретным, греховным делом. Прикрываясь авторитетом Церкви, они хотят, чтобы мы питались только крохами, падающими от их стола.

Прямое общение простых рядовых граждан с духами называется «черной магией» и преследуется по закону. Однако без этого прямого общения каждый волшебник, писатель, режиссер обречен довольствоваться своим скромным местом в официальной академической иерархии, в то время как черная магия открывает перед любым из нас хотя и тайные, но ослепительные перспективы.

Царь наш оказался не таким уж добрым: он жестоко преследует «черную магию» и навязывает всем подданным Христианство. А Церковь – та вообще отрицательно относится к колдовству, не только к черному, но и к белому. Царь вынужденно терпит так называемую «белую магию» Академии, потому что без нее не выживет ни одно современное государство. Невозможно управлять умами и настроениями подданных волшебного царства-государства, не учитывая волшебного фактора. Когда прежние христианские государи пытались преследовать всякую магию вообще, они поплатились за эту прямоту головой! Наш Царь учитывает это обстоятельство, потому-то Революция до сих пор обходит наше царство-государство стороной.

Но по сути разницы между «черной» и «белой» магией просто нет. Это просто демагогия. Если ты не подчинен Академии, если позволяешь себе свободное творчество – тебя называют «черным», держат за решеткой, и отпаивают святой водой.

Вот такую мрачную картину нарисовал мне мой Наставник в нашей Государственной Академической школе. Если бы я все это понимал раньше, вот тогда бы я улавливал, о чем спорят взрослые. А без этого мне было непонятно, о чем речь, что это – «свобода творчества», «свобода слова», «свобода совести» и прочие свободы…

В данном случае сюжет разговора был такой: папина родня жалела Маму, по глупой доверчивости чуть не ставшую жертвой собственного религиозного фанатизма. Как я понимаю, Мама со своей «глубокой церковностью» издавна противопоставляла себя творческой и вольнодумной папиной родне. Потому Маме эта их жалость была не совсем приятна.

Мой Папа в этом идейном противостоянии издавна занимал благоразумную среднюю позицию, напирая на нравственную необходимость Церкви. Это был скучный, но по-своему убедительный и неопровержимый аргумент. К этому привыкли, и в спорах Папе участвовать почти не приходилось. Он и теперь неприметно сидел где-то сбоку… как и полагалось тайному сотруднику госбезопасности.

Все эти чувства были мне тогда не совсем понятны и потому совсем неинтересны. Я скучал.

Вначале у меня вдруг началось ВИДЕНИЕ. Оно возникло непроизвольно и было очень ярким. Пользуясь тем, что от меня в этой ситуации никто ничего не ожидал и не требовал, я на некоторое время безмолвно погрузился в созерцание открывшегося пейзажа обратной стороны Луны.

Происходил военный совет тайных гениев. Обсуждалась завершившаяся военная операция. Мамин гений был главным героем дня. Мама была опытной разведчицей. Она только что возвратилась с вражеской территории. Ее туда посылали то ли на разведку, то ли с диверсионной целью. Задание было рискованным, мамин гений мог погибнуть, но он выполнил задание и благополучно вернулся. Происходило общее торжество по случаю удачного завершения кампании и обсуждался план будущих действий. Как ни странно, именно Мама тут виделась мне главным тайным лидером, которому принадлежало последнее слово на совете. Странно, но факт!

Я вдруг осознал, что ВИЖУ ИХ СТРАХ. До сих пор «бессознательное» мне всегда представлялось сильным, полным жизни, гордым, страстным. Несгибаемым. Только у отца Федора я видел его измученным. А тут я вдруг осознал, что ОНИ ВСЕ БОЯТСЯ. Они ТАЙНО обсуждали мамину вылазку, притворяясь, что ведут обычную светскую беседу. Они соблюдали глубочайшую перекрестную конспирацию, и их все-таки мучил страх. Может быть, они боялись какого-то возмездия? Каких-то неожиданных последствий? Облавы? Не знаю!

Я вообще не понимаю их – вижу, но не понимаю. Они гении, но почти всегда притворяются обычными людьми – зачем? Неужели… из страха!? Неужели всегда именно из страха? Я пригляделся внимательнее… Да, да… Именно страх заставлял их скрываться в темных глубинах бессознательного, прятаться на обратной стороне Луны. Я удивился и пытливо глядел, пытаясь понять, КОГО ЖЕ они боятся. Не друг друга же. От кого же им прятаться, если мы ВСЕ ТАКИЕ?.. И вдруг меня пронзила догадка.

– Дух трепещет перед Богом! – говорил мне когда-то Папа. – А кроме Бога он ничего не боится…

И вот я какое-то мгновение ВИДЕЛ этот трепет, трепетный страх перед НЕВИДИМО присутствующим Богом, заставляющий скрытого в каждом из нас гения тщательно скрываться под маской обыкновенного человека. Впечатление было таким сильным, что на глаза у меня навернулись слезы.

Тут я поймал на себе папин взгляд. Папа явно ВИДЕЛ, что со мной происходит. А я по-прежнему не видел его – он не вписывался в картину, и картина разрушилась…

Король и Каролинка ^

Беседа Папы с Королем ^

Только вечером выдался удобный момент, чтобы обсудить все это с Папой наедине. Но – странное дело! – что-то меня останавливало. Я как будто не знал с чего начать разговор. Или просто боялся начать признаваться в своих грехах.

– Ну да, она и сказала прямо: в Церковь мне нельзя.

– Она использовала тебя как медиум, чтобы пообщаться с каким-то знакомым духом. И этим она… Она тебя чему-то научила. Я тебя не узнаю.

– А может быть, наоборот, узнаю… Твое бессознательное изменилось. Оно совсем иное, чем раньше. Ты подцепил себе нового гения.

– Ничего? Да нет, наверняка что-то чувствуешь. Я вижу… как ни странно, что-то от моего отца. От Дедушки.

Я прислушался к своим ощущениям. Ничего такого особенно специфического, «от Дедушки» там не наблюдалось… Вот, стихи сочинил… Это от Дедушки? И еще мне вспомнилась та Дедушкина сказка, которую я прочел в домике отца Федора. Про мальчика, которого избрали Королем в волшебной стране.

– Не знаю, – сказал я. – Может, и чувствую. Но не замечаю. Стихи вот стал писать.

Я удивился… и осознал, что мое удивление – притворное.

– Король?.. Ну, Король – так Король. Давай, побеседуем, Король.

– Теперь-то, – сказал Папа. – Теперь-то, что ты хочешь?

– Избавиться, – сказал я четко, хотя вовсе не был уверен, что действительно хочу именно этого. Тут я едва ли не впервые в жизни заметил, КАК Папа наводит на меня транс. До сих пор я осознавал, что что-то такое произошло, только потом, спустя время – когда вспоминал прошлое и замечал провалы в памяти.

А Папа молчал и внимательно смотрел на меня. Наверное, ВИДИТ его, Короля, подумал я. И говорит уже не со мной, а с ним.

– Слушай, ты просто начинаешь говорить с ним, да? И от этого возникает транс? Вот и все искусство?

– Не просто, – возразил Папа. – Я говорю и с тобой, и с ним. Одновременно. Двусмысленно. Человек не видит себя. Ум не в силах осознать, что происходит. И если ты не начинаешь упрямиться, транс возникает. Внутреннее «Я» гораздо сильнее внешнего… Дух гораздо сильнее ума. Гений же.

– Упрямиться? – удивился я. – Я же пробовал упрямиться.

– Когда ты всерьез упрямишься – сделать ничего невозможно, – сказал Папа. – Просто ты не упрямишься всерьез. Только играешь в упрямство.

– Брось. Ты лучше меня понимаешь, как. Когда ты упорствуешь в игре, не желаешь оставить притворство.

Помню только обрывок разговора, как Папа говорит:

– Иначе тебя замучают. Я закажу специальные молебны. Будем тебя отпаивать святой водичкой.

– Что Королю делать в монастыре? – спросил Папа, внимательно глядя на меня.

– Да я вижу, вижу, – сказал Папа, улыбаясь. – Ты уже пришел в себя.

– Ты до сих пор учился просто «видеть», не вступая в диалог. А теперь начал беседовать. Со мной, с Настей…

– Резать правду-матку? Не совсем так. Надо, чтобы человек об этом не догадывался. Не сознавал, что ты говоришь не с ним.

– Возможно. Надо смотреть повнимательнее. ВИДЕТЬ чуть больше, чем до сих пор.

– Ты до сих пор еще не различаешь сознательное «я» и бессознательную имитацию этого «я».

– Ты до сих пор понимал сознательное «я» как маску бессознательного. Как будто ум – это только маска духа. Гений притворяется человеком.

– Верно. Я видел. Я видел, как ты плакал… Ты УВИДЕЛ сегодня, что если бы Бог ПОЛНОСТЬЮ оставил человека хотя бы на минуту, сознание бы просто исчезло. Бессознательное полностью овладело бы человеком. И ты благодарил Бога за то, что Он невидимо нас защищает. Так?

– Если так, то ты понял, – сказал Папа. – Увидел, что на самом деле сознательное «я» существует ВООБЩЕ НЕЗАВИСИМО от бессознательного. Человек – это не просто маска «гения». У него есть своя свобода, своя воля.

– Нет, пока тебе это не до конца понятно. Ты видишь, что если оно проявится явно, человек войдет в глубокий транс. Сознательная личность исчезнет. Мы с тобой ВИДИМ транс как ИСКРЕННОСТЬ гения. Дух перестает притворяться человеком. И как будто вообще перестает притворяться. Сознания нет – игры нет. Так ты видишь?

– Обычно вижу, что наше сознательное «я» – это маска. Гений притворяется обычным человеком. Ты сам так говорил. Так я и вижу.

– Теперь я говорю тебе чуть больше. Гений только притворяется, будто бы человек – это только его маска. Он сильнее человека. Он мог бы в любой момент легко проявиться, введя человека в глубокий транс, но не позволяет себе, потому что боится Бога. Но! Имей это в виду! Даже когда возникает глубокий транс, он продолжает притворяться – от страха. Искренности там вообще нет, одно лукавство. То, что мы с тобой ВИДИМ – это тоже иллюзия, лишь чуть более тонкая… Суть скрыта от нас.

– Не удивительно. Я сам это ЧУТЬ вижу. Они уму непостижимы. Но замечать их лукавство можно и нужно. Теперь ты научишься. Раньше я тебе просто не разрешал.

– Конечно. Это было соглашение между мной и твоим скрытым «я». Это была цена, которую ты платил за разрешение ВИДЕТЬ. Бессознательно платил. Сам ты ничего не знал об этом. И потому-то не мог наводить транс, тебе это не разрешалось. А теперь я тебе разрешил УВИДЕТЬ чуть больше.

– По третьему закону Ньютона, – пошутил Папа.

Опять стихи ^

С вечерними молитвами повторилась та же история, что и вчера. Стоило мне встать на молитву, как вдруг пришла в голову новая строка для вчерашнего неоконченного стиха: «Размышляю, чем бы заняться». Я было дернулся к столу, чтобы записать ее, но сдержался. Заставил себя продолжить молитву. Я уже заметил, что мой гений капризен – если сразу пойти у него на поводу, он, пожалуй, опять заскучает. Попробую-ка я держать его в черном теле.

«Размышляю, чем бы заняться», – это была явно ЕГО мысль, а не моя. Очевидно, Королю не нравилось, что я молюсь, и он размышлял, чем бы занять меня, чтобы отвлечь от молитвы. Так я истолковал эту строку. Потому я решил пока попытаться продолжить молитву, игнорируя поэтические позывы.

Я обнаружил себя сидящим за столом с поэтическим пером в руках. От вчерашней иронии не осталось и следа. Стихи были задумчивыми и мудрыми.

Неожиданно возникшая мысль о смерти пропитала стих запахом ладана. Это, видимо, встревожило Короля, и он попытался объявить забастовку. Вначале меня то пугали какие-то «лики страшного рая», то настораживали иронические «блики рая – играя»… Я догадывался, что это Королю страшны лики рая. И работать в такой обстановке он отказывается.

Тогда я решился во что бы то ни стало рифмовать «летят» с «распят». Чтобы Королю жизнь медом не казалась. Я крупно записал на бумаге слово «РАСПЯТ» и несколько раз подчеркнул. Чтобы мой гений нисколько не сомневался в серьезности моих намерений.

Бессознательное отреагировало немедленно. Мне долго лезло в голову навязчиво-легкомысленное «не беда! Успеешь покаяться». Потом истерический крик: «Он распят!» И еще непонятное: «Непонятно! Неприятно!». И даже так: «Свят, свят, свят – и распят». Наверное, это мой гений недоумевал, безуспешно пытаясь осмыслить главную загадку христианского Богословия.

Сильно захотелось мне убрать слово «распят». Но я не поддался: ясно было, что это воля Короля, которому неудобно действовать так близко к Распятию. В отместку за упорство мой Король очень долго мучил меня последней строкой. Я ворочался в постели с боку на бок, не в силах остановиться ни на чем. Последней строки не было, вернее, их было слишком много, и ни одна меня не удовлетворяла. Раздражала. Мне хотелось бы вовсе избавиться от этих несуществующих строк, но ритм стиха их требовал. Строка должна была проявиться – но какая?…

Ночью ^

Ночью у меня был нехороший сон про Настю. Я иду по какому-то коридору с одинаковыми дверями по сторонам. Я знаю, что сейчас я встречу Настю, мне почему-то очень страшно, но я знаю, что я должен идти. И вот из-за поворота появляются два медбрата, которые катят каталку на колесиках. На каталке – Настя. Она не просто лежит, но почему-то крепко привязана проволокой, лицо у нее страдальческое.

– За что ты ТАК со мной, Король? – говорит мне Настя со скорбью и упреком.

В это время Мама осторожно заглянула ко мне в комнату. Я почему-то притворился спящим. А потом и правда заснул. Засыпая, я вроде бы слышал, как Папа куда-то звонил, а потом вроде бы даже вышел из квартиры. Как ни странно, меня вся эта суета не заинтересовала, как будто не имела ко мне никакого отношения.

Исповедь ^

– Нет. Это Настя. Она, похоже, сошла с ума. Значит, точно сошла с ума.

– Настя. Все, сейчас неудобно, я потом расскажу. Ее увезли, забрали в больницу.

– Да, да. Давай потом, мне сейчас неудобно говорить…

Наверное, я не должен был все это рассказывать Папе…

– Что-то с Настей. Вика говорит, ее забрали в больницу. Вроде как сошла с ума.

Мы стали переходить оживленный проезд и в разговоре вышла заминка. Потом я признался:

– А ты скажи на исповеди. Если совесть неспокойна, значит, правда в чем-то виноват.

Батюшка попался добрый, улыбчивый. Выслушав меня, он уточнил:

– Сознательно – не было. Подсознательно – не знаю. А совесть – неспокойна.

– Не было. Это было наваждение какое-то. Я совсем забыл про Бога. Утренние молитвы – пропустил. И вечерние – пропустил. Вот и получилось…

Папа и Вика ^

После службы мне стало как будто полегче. Помолившись на службе, я как-то отстранился от всего этого… Стало ясно, что я, во-первых, действительно виноват. Виноват, что заигрался, забылся. Забыл про Бога, про молитву, про все на свете. Вот и остался без защиты, без Креста, вот и влип в какую-то неприятную историю.

– Притчу Христову. Про то, как изгнали одного беса, а место не заняли. Оставили место чистым и незанятым. А он пришел, смотрит, место чистое, незанятое. Пошел и позвал еще семерых.

– Вот, ты пожил с Мамой в монастыре, помолился. Теперь смотри, как бы к тебе не прицепились семеро вместо одного.

– Вот это и называется «белая магия», – заметил Папа. – Мы их гоним, а они сами к нам липнут… Так что теперь больше молись, не оставляй чистое место незанятым…

Когда мы вошли во двор, навстречу нам попалась Вика. Увидев нас двоих, она почему-то замерла на месте, как кролик перед удавом. Я не понял. Я глянул на Папу. Тот улыбался Вике, как старой знакомой. Но глаза – глаза его глядели на Вику слишком уж пристально.

– Здравствуй, Вика, – сказал Папа. – Это ты звонила нам ночью?

– Ну, рассказывай, – перебил ее Папа. – Что там у вас стряслось?

Оказывается, сегодня ночью она ночевала у подруги, в соседнем дворе. У подруги на несколько дней уехали родители, а она одна боялась, и Вику попросили… И вот, около полуночи к ним вдруг заявилась Настя. Настино явление было страшным.

Собственно, страхи начались с вечера, еще до появления Насти. Вначале девчонки отчетливо услышали какой-то голос. Потом кошка пару раз вдруг начинала метаться по квартире, будто убегая от кого-то невидимого. Но даже и это были цветочки. Главный страх пришел за Настей.

– Она была уже ненормальная, – сказала Вика. – Совсем-совсем больная.

Во-вторых, Настя немедленно заперла и даже забаррикадировала дверь, объяснив свое поведение так:

После такого объяснения напуганная Вика совсем запаниковала. Она слишком привыкла к тому, что Настя ведет себя всегда уверенно, как королева. Настин испуг означал, что происходит что-то совсем-совсем ужасное!

Настя «объяснила», что Король – это, понимаете ли, я. И я «иду за ней по пятам», чтобы наказать ее «за длинный язык», за то, что она не умеет молчать и выдает секреты магии каждому встречному.

Но в это время в дверь к ним зазвонили. Звонок был, скажем так, нехороший, необычный: кто-то нажал на кнопку звонка и не отпускал.

Вот тут-то девчонки действительно запаниковали! На всех на них напал мистический ужас и они перестали соображать, моментально поверив, что некий «Король» действительно ждет там снаружи. Вместо того, чтобы подойти к двери и спросить хотя бы «Кто там?», они заметались по квартире, полезли в какие-то щели и под кровати, будто маленькие дети. Стали звонить в милицию.

Все это Вика без всякого стеснения рассказывала моему Папе, кажется, начисто позабыв о моем присутствии. Впрочем, какое тут стеснение. В такой ситуации и мальчишка, пожалуй, полезет под кровать. Конечно, главный психоз нагнетала сама Настя своей необъяснимой, сверхъестественной паникой.

Вика опять полезла под кровать, а Настя все-таки выпрыгнула в окно.

Вика уверяла Папу, что она видела, как Настя полетела вверх. Это видели и некоторые люди, наблюдавшие ночной полет ведьмы снизу, из двора. Видели Саня Троицын и Серега-старший со знакомыми парнями из соседнего двора, по молодости лет романтически коротавшие ночь на детских лавочках. Но полетела Настя почему-то недалеко и неудачно.

Настя действительно упала и сломала себе ногу. Упала она далеко от окна, уже возле соседнего дома. Между прочим, живет Викина подруга на пятом этаже. Так что тот факт, что Настя всего лишь «сломала ногу», притом около соседнего дома, выглядел весьма показательно и красноречиво.

Очень быстро приехала милиция. Настя была не в себе. Возбуждение ее улеглось, растраченное полетом. Настя вела себя совсем спокойно, только была будто в бреду. Ребята рассказали, что она невнятно бормотала иностранные слова… будто из какого-то древнего языка. Наверное, заклинания. Можно было смутно разобрать только одно русское слово:

– Ой, что Вы! – Вика замахала руками. – Она сейчас у меня дома, и мы никуда не пойдем. Хватит нам одной такой ночки.

– Я читал в их классе лекции, – сказал Папа. Вика улыбнулась мне с каким-то новым выражением. Видимо, мой Папа был ее кумиром.

В лифте ^

Но в моем голосе не было полной уверенности, что я ну совершенно ни при чем. И Вика это почувствовала.

– А это плохо, – спросила Вика. – Опасно, да? Что она Каролинка?

У Вики расширились глаза. Она сильно испугалась. Я глядел на нее и в голове у меня почему-то прозвучали слова: «Если дети замолчат, то камни возопиют».

Подходя к двери своей квартиры, я ощутил следы озноба на спине. Я забоялся чего-то. Мне даже захотелось обернуться, чтобы проверить, не стоит ли за моей спиной Настя… или что-нибудь похуже. Я усилием воли подавил в себе желание оглянуться и вместо этого, остановившись, несколько раз аккуратно, неторопливо перекрестился. Пощупал нательный крестик. С меня хватит, подумал я. И начал повторять шепотом:

Немного придя в себя, я все-таки оглянулся и, конечно, никого не обнаружил. Тогда я зажмурился и произнес молитву очень внимательно, как учил меня отец Федор. Вслушиваясь в слова, как будто в иностранные, ни о чем не думая.

Впрочем, уже поворачивая ключ в замке, я вдруг понял, ЧТО ИМЕННО меня так напугало. Совпадение имен. Если я – Король, то Настя – Каролинка. Вот оно что. Грохнули МОЮ Настю.

Догадка ^

– Во-он что, – сказал Папа, видимо, что-то УВИДЕВ во мне. – Сильно крепко ты вляпался в это дело. Гляди-ка, ведь в храм сходили, исповедался – и не отпустило.

– Мести боишься, – сказал Папа, как-то странно улыбнувшись.

– Как ты меня напугал. Я думала, ты умер… как твой дедушка…

– Он же не ходил в храм, – сказал Папа. – Он был беззащитен против ЭТОГО. Я, когда бывал у него последнее время, чувствовал, что что-то неладно, но не мог понять, что. А как только увидел эту Каролинку, все стало ясно.

Вот что я выкинул. Последнее время, с тех пор, как я впервые увидел Настю, я то и дело стал заговариваться. Вернее, говорить что-то НЕ СВОЕ, исходящее не от меня, не от сознательного «я», а из глубин бессознательного. Поверьте, я любящий, почтительный сын, и никогда не позволил бы себе сказать своему отцу то, что сказал я, тем более в таком тоне!.. все этот гнусный «Король»!..

ВИДЕНИЕ – это совсем простая штука, настолько очевидная, что легче УВИДЕТЬ, чем описать словами. Опишите словами закат! Кто не видел – все рано не поймет. Потому что, описывая закат, Вы станете давать противоречащие друг другу показания. Так и здесь. Но я все-таки постараюсь передать свое впечатление словами. Для этого разложу его в схему, в несколько уровней.

Его скрытое «я» глянуло на меня из своей бездонной глубины совсем холодно и безжалостно, как паук смотрит на муху – без примеси каких-либо человеческих эмоций, даже без голода.

Чуть ближе к поверхности на мгновение вскипел гнев – этот гнев-то мне и позволил УВИДЕТЬ Папу, он создал «диссоциацию», потому что он был липовый. Этот гнев был только МАСКОЙ, маской глубинной безжалостности, и тут я понял, что лучше с Папой не ссориться. Впрочем, теоретически я знал это всегда.

Еще ближе к поверхности я увидел, как Папа мгновенно гасит свой гнев. Но погасить его так легко Папа мог именно потому, что самый этот гнев был только гениальной маской безжалостности его духа. Так сходятся там верх и низ, глубина и поверхность. Примерно так.

Я успел испугаться гнева, и еще больше безжалостности, которая из-под него на мгновение выглянула. Я видел, что гнев исчез, но догадывался, что безжалостность НЕВИДИМО ОСТАЛАСЬ – скажем, как пистолет в кобуре… или меч в ножнах – это уж кому что понравится. А потому остался и мой испуг.

– Бог простит. Ничего. Не переживай. Я сознаю, что это не твое. Это ты подцепил от Насти, точнее, через Настю. Это гадость, но с какой-то стороны оно отчасти даже и полезно. Есть такие вещи, которым можно научиться только от врагов. И только в настоящем бою, не на тренировке.

– Как это – научиться от врагов? – спросил я с облегчением, поверив, что жизнь продолжается. У нас с Папой общие враги, мы с ним плечом к плечу… Папа охотно разъяснил:

– При личном контакте, например – в рукопашном бою. Глаза в глаза. При смертельной опасности. В это время человек либо входит в транс, либо ВИДИТ противника. То и другое по очереди. Когда он в трансе – «учится» его гений. Когда он ВИДИТ – учится «я». Чем страшнее, мистически страшнее, противник, тем «полезнее» такой контакт. Правда, труднее в живых остаться.

– В рукопашном бою? – спросил я, охотно уводя разговор в сторону от несчастной Насти. – А почему «мистически»?.. при чем тут мистика?

Все это Папа говорил, чтобы дать мне немного времени – отвлечься и прийти в себя.

– Но мы отвлеклись, – продолжал он. – Хотя по сути я отвечаю на твой вопрос. Здесь надо бы отвечать подробно, чтобы ты все отчетливо понял и хорошо осознал. А то тут нагнали последнее время темной мистики – впору психоанализ проводить. Маму звать. Но пока что я хочу ПРЯМО и коротко ответить тебе, чтобы твой вопрос не повис в воздухе: правда ли, что я, именно Я «грохнул» Каролинку?

Папа ненадолго замолчал. Потом сказал веско:

На меня опять накатил ужас. Неужели сегодня ночью я действительно «шел по пятам» за Каролинкой, ломился в забаррикадированные двери?!. В эту минуту я и правда ощутил в себе что-то такое… какую-то неконтролируемую Силу, готовую плеснуться через край. Может быть, тут я на какое-то время утратил сознание, но не знаю, так ли это. Что я помню точно – я снова увидел безжалостную папину личность, но на сей раз эта безжалостность меня не пугала. А наоборот, успокаивала, помогала держаться в рамках. Было ясно, что в такой компании неуместно угрожать, грубить, задирать нос, тем более делать глупости, кусаться, бросаться в окно… В общем, в присутствии Папы мой Король становился значительно скромнее.

– Но и это не вся правда. Если хочешь понять мою роль в этом деле, я здесь «организатор», а ты «исполнитель» преступления.

– Моя роль… – сказал он. – Моя роль примерно такова: я заманил добычу, используя в качестве приманки собственного отца. И захлопнул капкан, используя в качестве ударного инструмента собственного сына. Вот и все.

Я не мог переварить это, потому что мне было запрещено понимать, что мой Папа – профессиональный охотник на черных магов. Теперь-то я понимаю, что такова была специфика его работы. Черная магия – это преступление уголовно наказуемое, однако при этом практически недоказуемое. Применять пытки для обличения вины, как это делала католическая инквизиция, во-первых некрасиво, а во-вторых, неэффективно, потому что во время пытки бессознательное вылазит наружу, а оно у всех у нас не сахар, так что легко можно обличить и человека совершенно юридически неповинного. Под пыткой человек теряет голову и его гений начинает действовать свободно, как при глубоком трансе. Во время пытки только настоящие святые при всем старании палачей никогда не обнаруживают в себе ничего магического.

Поэтому Папин тайный отдел по борьбе с черной магией невзначай использовал вот такие вот непонятные методы. Как с Настей. Тогда я думал, что Настя попала в обычную больницу, но на самом деле ее положили со сломанной ногой и сломленной душой в СПЕЦИАЛЬНУЮ больницу со специальным диагнозом: ПНЕВМОПАТИЯ. Буквально, «болезнь духа». Патологическая «гениальность». Дух инфицирован злым гением, виртуальным вирусом зла – с таким диагнозом в нашем Царстве-государстве людей подвергали принудительному лечению. Вот так-то. Но ведь и милиция порой использует методы, с первого взгляда совсем не подходящие. Бандитские методы. Некрасиво, но куда деваться? Жить-то надо.

Потому-то Папа и держал меня в стороне от всякой информации по этому вопросу, чтобы не травмировать ребенка. И вот, произошла утечка информации. Папе пришлось выкручиваться.

За обедом я переваривал то, что услышал и понял. Я ждал продолжения разговора и боялся его. У меня шевелились устрашающие помыслы. Я ждал услышать опровержение моих страшных догадок, и боялся, что вместо опровержения получу подтверждение этих догадок.

Папа в трансе ^

– Помнишь, ты сказал мне… – тут Папа изобразил мой страшный шепот. – «Так, получается, это ты ее грохнул»?

Теперь-то я понимаю, что Папа просто пользовался случаем научить меня пользоваться моей новой волшебной Силой.

Я умоляюще прижал руки к груди. Я замотал головой.

– Я верю. Я просто пользуюсь случаем, чтобы объяснить тебе кое-что. Если БЫ ты хотел навести транс, тебе следовало БЫ спросить, например: что же ты вчера не отвел меня в монастырь, на всенощную?.. Зачем дотянул до утра? Следовало только НАМЕКНУТЬ на мое соучастие в этом деле, не выдвигая прямого обвинения. Тогда наверняка возник бы легкий транс, ты начал бы меня ВИДЕТЬ. И далее следовало бы продолжать в том же духе. Беседовать с моим духом через мою голову, чтобы мне и дальше казалось, что ты беседуешь со мной.

– Не волнуйся. Это шутка, – сказал Папа. – Можно смеяться.

– Папа, ну что ты на меня страху нагоняешь? Я не собирался наводить на тебя транс.

– Не бойся, – сказал Папа. – Почему бы тебе и не навести на меня транс?.. Подожди! Послушай. При настоящем ВИДЕНИИ ты видишь не только бессознательное, но и сознание. Не только дух, но и ум. Видишь диссоциацию, раздвоение. У меня ты ее раньше никогда не видел, правда?

Я прекратил мотать головой и неуверенно кивнул. Хотя это была не совсем правда, но неважно. Почему бы мне и не навести на Папу транс, вот что я услышал – остальное было в эту минуту неважно. Папа дал мне разрешение на эксперимент. Это меня поразило. Это в корне меняло смысл происходящего.

Я моргнул. В этот момент я совершенно не помнил слова, которые сказал Папе. Удивительно – но факт. Ну и ладно. Это было неважно. Что-то внутри меня подобралось как кошка перед броском.

– Странно, но не помню, – сказал я. – Только что помнил, а сейчас не помню.

Папа сказал это страшным шепотом, снова изобразив мою драматическую интонацию. Я невольно засмеялся. Смех вышел нервным.

– Ты увидел мое бессознательное и принял его за мое сознательное «я», – повторил Папа. – Это вызвало сопротивление моего бессознательного, которое проявилось на уровне моего сознания как вспышка гнева. Ты увидел это и испугался.

– Я увидел больше, – сказал я. – Я видел, что ты погасил этот гнев при помощи своего бессознательного.

В этот момент я видел его бессознательное и одновременно его сознательное «я»… Увидел диссоциацию. Как бы это описать? Скажем так. Бессознательное «я» по-прежнему было безжалостным и скрывало свою безжалостность под маской растерянности. А сознательное «я» и правда было растерянным. Бессознательное «я» использовало сознательное «я» как свою маску. Дух притворялся, что сознательное «я» – это и есть всего лишь маска.

В этот момент что-то толкнуло меня изнутри. И я спросил его:

Это с моей стороны не была сознательная попытка навести на Папу транс… почти не была. Но это и не было непроизвольное бессознательное движение. Скажем так, я неожиданно для себя РЕШИЛСЯ использовать только что полученное от Папы разрешение. Как будто много лет ждал и готовился к этому.

Поскольку Папа и правда был немного РАСТЕРЯН, услышав от меня нечто такое, что не укладывалось в его сознание (он же не ВИДЕЛ себя со стороны!), а с другой стороны – он же должен был мне ОБЪЯСНЯТЬ, как специалист и отец – не мне ж ему объяснять! – то он и попытался ответить на мой вопрос. От этого растерянность его только усилилась – ведь изображать растерянность совпадало с намерением его скрытого «я».

А вместе с растерянностью усилилась и диссоциация! Теперь я уже отчетливо ВИДЕЛ его безжалостное затаившееся «я», скрывавшееся под маской растерянности.

На меня холодно глядело безжалостное «я». Ему не понравилась, КАК я поставил вопрос. Оно не собиралось играть со мной в ТАКУЮ игру. И Папина растерянность мгновенно прошла.

– Гляди-ка, как ты меня подловил, – сказал Папа добродушно. Еще какое-то время я ВИДЕЛ, что это добродушие тоже маска, потом видение прекратилось. – Экий ты прыткий. Палец в рот не клади.

– Слово «должен» было ошибкой. Это вызвало бессознательное сопротивление. Видишь ли, у людей есть не только сознательная иерархия – кто старше, кто младше. Но и бессознательная. Мое бессознательное стоит в иерархии выше твоего. Поэтому я легко могу навести на тебя транс, говоря тебе, что ты что-то «должен». Вообще, отдавая приказы. А ты – не можешь. Мой дух не станет играть С ТОБОЙ в такую игру, для него это унизительно. И это понятно! Ты же мой сын. Это нормально.

– У людей бывают перевертыши. Когда родителям, чтобы держать детей в узде, приходится перед ними заискивать… Это нарушение развития. Значит, ребенок где-то поднабрался «силы». В кино подсмотрел…

– Но у нас не так. Ты даже сейчас, «Королем», все-таки не дотягиваешь до того, чтобы твой гений командовал моим гением. Не надо было говорить «должен». Тебе следовало бы продолжать играть роль ученика, который допытывается у учителя объяснений. Тогда бы мы, пожалуй, заскочили бы в транс. Вот это и был бы нормальный «эриксон». Между прочим, многие ученики и поклонники частенько вводят своих кумиров в транс – и общаются напрямую с их бессознательным. Так сказать, пьют из первоисточника… Подозреваю, что и некоторые почтительные дети этим порой злоупотребляют… – Папа подмигнул мне.

– Охотно верю, – сказал Папа. – Сознательно – ты не пытался. А бессознательно, сам понимаешь, люди делают это ежедневно.

– Несомненно. Но сам я, как ты понимаешь, могу об этом только догадываться. Ну, чему ты так удивился? Ты же сам постоянно делаешь из меня монстра. Ты постоянно общаешься с моим бессознательным.

– Вот именно, – Папа назидательно поднял палец. – Ты не видишь диссоциации. Ты не видишь разницы между мной и моим гением. Боюсь, что ты вообще мало знаком с моим сознательным «я»…

– Пойми, Я СОВСЕМ НЕ ТАКОЙ, каким ты меня представляешь. Я же человек, а не гений. А тебе я представляюсь каким-то божеством. Но это нормально. Все дети, особенно младенцы, делают из своих родителей кумиров. А значит, в какой-то мере дети обязательно анимируют своих родителей, дарят им новую силу…

– Ну, да. Так одно другому не мешает! Когда ты в трансе, ты естественно наводишь транс на окружающих. Сам Эриксон, например, вообще ПРЕДПОЧИТАЛ работать в трансе. Больше доверял своему гению, чем своему уму.

– А я так не могу. Я же православный. Я не могу ему доверяться.

Я вспомнил, какое у Папы бессознательное и согласился, что этому гигантскому насекомому, конечно, живых людей доверять нельзя. Мой Король, несмотря на свою гневливость, теперь казался мне сравнительно с папиным Охотником лапочкой. Я кивнул.

Папины оправдания ^

– Но ты должен понять!.. – вдруг сказал Папа почти умоляюще. – Другой не понял бы и не поверил. Но ты – мой сын. Такие вещи лучше скрывать от людей. Они сами от себя это скрывают. И не надо им мешать. Пусть люди спят спокойно и не догадываются о тайных делишках своего бессознательного.

– Но ты… Ты – мой сын, и ты должен меня понять. Поверь! СОЗНАТЕЛЬНО я не замышлял всего, что произошло! Вся организационная работа была проделана бессознательно. Моя сознательная роль…

– Сознательно – я во-первых, согрешил излишней, глупой почтительностью к собственному отцу. Я видел, что тут нечисто. Но у меня не хватило настойчивости разобраться в этом деле вопреки его воле. Он был уверен в себе и отстранял меня. Если бы я хотя бы раз встретил эту Каролинку здесь, в этом доме… Ну, да ладно, чего теперь.

– Далее, я согрешил излишней непочтительностью к твоей персоне. Я никак не ожидал от новоявленного Короля такой прыти! Если бы мы съездили на службу вчера, ничего бы не случилось. А кстати, почему ты заговорил об этом так поздно? Я же приехал рано, мы могли вполне успеть разобраться во всем этом до вечера…

– Теперь привыкай. Чуть что – срочно становись на молитву, пока он дров не наломал…

– Стихи?… Понятное дело. Очень понятное. Наверняка и стихи в тему.

– В другой раз не глупи, – сказал он. – Особенно тогда, когда молиться не хочется. Это первый симптом, что твой гений что-то задумал. Какую-нибудь гадость. А теперь смотри: получается, и наша Мама – соучастница. Это же она вчера нас потащила в гости, помнишь? Ее роль была – не допустить, чтобы мы с тобой спугнули добычу своим сознательным противодействием. Теперь понимаешь? Нам было неудобно при ней разговаривать, а она весь день будто специально не оставляла нас наедине. Вспомни. Помнишь?

– Она дала нам обоим повод потянуть время, – сказал Папа. – Не спешить с обсуждением.

Вдруг мне стало интересно и почему-то приятно. Непонятно, откуда взялось это ощущение. Стало даже смешно:

Вот именно. Если не различать сознательное и бессознательное, то выйдешь во всех винах виноватым. А быть во всем виноватым – то же, что быть ни в чем не виноватым. Чтобы покаяние не превращалось в демагогию, надо различать сознательное и бессознательное. Сейчас я это понимаю. А тогда я ничегошеньки не понимал. После пережитых страхов на меня нашло игривое настроение.

– Нет, Славка. Не шути с этим. Это все очень серьезно. И не называй это ЧЕРНОЙ магией. Черная магия – это другое.

– Большая разница. Черная магия – это сознательное использование силы демонической. Это не просто страсти человеческие, не просто «бессознательное»… Это ВНЕШНЯЯ сила. Демоническая сила, не человеческая… Настоящий «гений» в том смысле, в каком это понимали древние греки. Демон, бес.

– По-моему, этот «Король» вполне тянет на беса. Какого страху на Настю нагнал.

– Не отвертишься, Славка!.. Хочешь отмазаться? «Это все он!» А я, мол, ни при чем!..

– Конечно… Конечно, лучше всего было бы, если бы я познакомился с этой Настей давно. Тогда вообще ничего не случилось бы…

Это я уже понял. «Ничего не случилось бы» означало, что Дедушка был бы жив. Правда, я бы, вероятно, до сих пор мыл посуду в монастыре. А Папа и Мама не помирились бы. Сложная штука – жизнь. После минуты молчания Папа продолжил:

– Но если бы мы даванули твоего Короля вчера вечером хотя бы – раньше, чем он успел дотянуться до Насти. Мы опоздали, сильно опоздали… Надо было, если не в Храм, то хотя бы специально помолиться. Я-то думал, успеется. Вот так всегда. Успеется…

Белая магия ^

Не знаю, о чем размышлял Папа, а я… вот тут-то я впервые серьезно усомнился в папиной теории «бессознательного». Теперь я уже не сомневаюсь, а уверен, что он ошибался. А тогда, впервые столкнувшись со своим собственным «гением» во всей его красе, впервые увидел все в новом свете. Опыт!

Какой он вообще человек?! Да бес натуральный! И в каком смысле он «мой»? Непонятно как-то это… Мы молчали, размышляя.

– А как она вообще летала? – полюбопытствовал я. – Она ведь правда летала…

Сила – так Папа иногда называл бессознательное. Но на сей раз в этом слове я ощутил что-то нехорошее. Какую-то жуткую энергетику. Жуткую и почему-то почти понятную. Я усмотрел тут явное подтверждение своих подозрений. И спросил с беспокойством:

– Сила. Это условный термин. Личная Сила – так в магии называется бессознательное «я». Черные маги заимствуют ее от демонов. Демоническая Сила служит магу, но до какого-то момента. Это тонкая игра.

– Стоп-стоп, – сказал я. – Какая такая магия? При чем здесь это? «Личная сила»… Гений – он же наблюдается у всех людей! Его же ВИДНО. Ты же сам мне говорил, что это «ветхий человек»… Почему вдруг это – Сила? Значит, у всех – «Сила»?!

– Брось, – сказал Папа. – Что за вопрос! Конечно, маги ничем не отличаются по своей природе от обычных людей. От падших людей. Сила есть у каждого человека.

– Все ПАДШИЕ люди. У святых этого нет, оно раздавлено, распято. А что тебя удивляет? Адам вкусил плод познания. А магия – это и есть знание. Тайное знание. Запретный плод. Все люди знают это, но немногие сознают…

Я не мог тогда понять Папу. Суть проблемы в том, что я не понимал, не осознавал идеи «белой магии». Только потом, спустя время, когда наступил момент истины, когда были сброшены все и всяческие маски, один папин сотрудник по ГБ простыми словами объяснил мне суть их метода. В отличие от моего Папы, этот «добрый человек» не строил никаких иллюзий о природе «бессознательного». Он сознавал, что имеет дело с демонами и сознательно шел на это.

Говоря совсем кратко, так называемая «белая магия» – это шантаж. «Добрый волшебник» заставляет демонов служить общепризнанному добру, угрожая в противном случае оставить волшебство, оставить все светское, полностью покаяться и стать святым.

Черные маги стараются угодить нечистой силе, а белые всего лишь соглашаются принимать от нее услуги. Не заискивать перед дьяволом, а устрашать его обращением к Богу – вот программа «белого мага». Как ни странно, белая магия оказывается на практике эффективнее черной: недаром христианские народы, отрекшиеся от демонов, оказались в конце концов впереди язычников, старавшихся угодить демонам. Причем впереди оказались не все христианские народы, а именно те, кто (бессознательно) прибегал к белой магии, уклоняясь от настоящего покаяния.

Однако чтобы Сила была вполне послушна «белому магу», угроза покаянием должна быть серьезной, готовность исполнить намерение – искренним. Сотрудник папиного отдела должен быть глубоко церковным человеком, действительно способным на такой шаг. Духи боятся этого. И потому они охотно идут на эту сделку, рассчитывая посмертно как плату за свои прижизненные услуги законно заполучить душу этого волшебника.

А если бесы проявляют свою скрытую злобу и вместо того, чтобы делать «добрые дела», начинают безобразничать, вредить, то «белый маг» в ответ на это прибегает к молитве, идет в Храм. И дьявол оказываются перед выбором: либо соблюдать правила игры, изо всех сил стараясь казаться добрым, мягким и пушистым, либо же… ему приходится иметь дело с огненной благодатью милосердного, но страшного Бога.

Бес становится «помощником» христианина. Абсурд? Однако, это странное положение вещей – вовсе не редкость. Любой человек, идущий по пути «умного делания», рискует принять бесовскую хитрую имитацию добра за подлинное действие Благодати. Демон охотно использует этот прием, чтобы уводить монахов с пути покаяния на путь «пророчества», «прозорливости» и «чудотворения».

Мне потом приходилось видеть лже-старцев. На вид – старец как старец, а в духе – тот же «белый маг». Гений целитель и прозорливец. Печальное зрелище! Прельститься демонским дарованием, приняв его за Божественное – для монаха это катастрофа. А настоящий белый маг нисколько и не прельщается. Что ему прельщаться? Он не монах и не строит никаких иллюзий о природе своего «дарования». Он сознательно использует данный механизм взаимодействия с бесами. Вот и вся теория.

Вот и весь секрет папиного волшебства. Но этом-то механизме и держалось все наше сказочное царство-государство. Благополучие в этом веке в обмен на бессмертную душу «посвященного». Белые маги были элитой общества, так как они в сущности жертвовали своим личным спасением ради блага Отечества.

– Но есть же разница между обычным человеком и магом? Есть – или нет?

Увы, увы!.. Только теперь, потеряв много лет впустую, я сознаю, какая горькая истина скрывалась в этих словах. Все мы не спешим с покаянием, все жертвуем будущим веком ради наслаждений настоящего. Мы всерьез прибегаем к Богу только тогда, нам становится очень плохо… а это и есть «белая магия». Это она и есть!..

– Обычный человек тоже ЗНАЕТ, – продолжал Папа, – но не сознает этого. Собственно маг, белый маг – он отличаются тем, что все прекрасно сознает. А черный – отличатся еще и тем, что СПЕЦИАЛЬНО охотится за Силой. Де-факто, служит ей. Пойми: черный служит бесам. А белому бесы сами служат.

Я не понял всего этого, но услышал тут главное для себя: между магом и обычным грешником нет качественной разницы. Просто один не ведает, что творит, а другой – ведает. Потому с него и спрос больше. Но насчет «черной» магии мне было пока неясно. Я хотел понять Настю.

Разбор полетов ^

– Это не так-то легко объяснить. Вот у тебя после знакомства с Каролинкой появилась новая Сила. Этот самый «Король».

– Вернее, он ДУМАЕТ, что охотится за Силой, – продолжал Папа. – Но он ошибается, на самом деле – все наоборот, это Сила охотится на него. Кончают они все плохо.

– Ну, это-то ты должен понимать лучше меня. Ты же человек «глубоко церковный»!.. Они заимствуют Силу у демонов, и рано или поздно им приходится отдавать долги.

Я удивился. Я-то думал: что Настя грохнулась с пятого этажа – это и есть главная трагедия прошедшей ночи… Папа помолчал, подбирая слова.

– Я не могу этого объяснить. Это надо хотя бы раз УВИДЕТЬ. Или лучше не надо?.. Это трудно выразить… Это… Невозможно выразить и понять. Черная магия – штука уму непостижимая. Там же демоны действуют, нам с ними равняться невозможно. Их логика для нас – хаос. Разрушающий наш ум… Страсти человеческого духа кажутся нам бессмысленными, животными. Но на самом деле в них есть глубокий мистический смысл, за ними – холодная нечеловеческая логика. Но те, кто пытались осознать ее своим человеческим умом, повредились… Прежде, чем думать об их действиях, надо заклинать их именем Иисуса, класть их в прокрустово ложе Богословия…

Мне понравилась такая метафора. Богословие – прокрустово ложе, пыточный стол для демонов. По странной ассоциации я вспомнил каталку, на которой увезли Настю санитары моего сна. Как я сейчас думаю, тут у меня возник легкий транс. Я слегка подзабыл, о чем мы тут говорили.

– Демонов надо вначале рационализировать Богословием, – продолжал Папа. – А потом уже рассуждать о них, иначе крыша съедет. Если рассуждать по-человечески, по-христиански, этот панический полет мог и должен был окончиться гибелью ее души. Адом.

Папа внимательно поглядел мне в глаза. Я ничего не соображал.

– Н-да… – Я почесал в затылке. Я вспомнил, что мы говорим о Насте. – Значит, ее загнали в тупик, чтобы ей оставалась только одна дорога – в ад?

– Значит, и Вика участвовала, и ее подружка наверняка.

– О, да! Но Вика сыграла тут особую роль. Очень добрую и важную роль! Когда Каролинка заперлась в той квартире, вся эта история дошла до нижней точки, до дна. И именно с Вики началось движение вверх. Она позвонила мне, разбудила меня. И в дело НАКОНЕЦ-ТО вступило мне сознательное «я». С огромным запозданием. Я страшно опоздал!

– Кстати, я проснулся, когда ты говорил по телефону. Я слышал. Но почему-то притворился спящим.

– Проснулся ты потому, что Король шарахнулся от молитвы. Они боятся имени Господня. А притворился ты потому, что Король затаился. Между прочим, я просил Маму позвать тебя, но она не послушалась. Я хотел, чтобы ты сам встал на молитву.

– Непонятно. Если это я во сне грохотал в дверь, так и надо было меня разбудить…

– Нет, нет. Это все человеческая логика. Во сне, разбудить… Тут дело не в том, что ты спал. Это могло и не помочь – бывает так… А главное – в тот момент я сам еще не сознавал, что происходит. И потому сделал единственное, что могло помочь наверняка: начал молиться. Надо было молиться. В такой ситуации поможет только Бог. Никто больше.

Я наморщил лоб. Я еще ничего не понял. Совсем ничего. Папа начал молиться после Викиного звонка. Но ведь мой Король после этого и начал рваться в дом. Да загрохотал так, так что Вичка потеряла голову и полезла под кровать. А Настя прыгнула и полетела… Полетела в ад. Какой же прок был от Папиной молитвы?! Получается, никакого?

– Чего ты не понимаешь? Почему Настя не улетела?

– Ей помешала Вика, – терпеливо повторил Папа. – Она позвонила нам. И разбудила меня. И все, что я успел сделать – это начать ВНИМАТЕЛЬНО молиться. За Настю.

– Не улетела Настя именно потому, что я НАЧАЛ МОЛИТЬСЯ за нее. Подрезал ей крылышки.

– Конечно. Ведьма не может лететь, если за нее в это время внимательно молиться. Ты просишь Бога, чтобы Он помиловал ведьму. И нечистая Сила оставляет ее. Это – милость Господа.

Я наконец осознал суть своего затруднения. Вначале я думал, Папа сам, сознательно околдовал Настю, чтобы отомстить за Дедушку. Потом он меня убедил, что это было бессознательно. Что она сама виновата, отдавала долги. А теперь оказывается, что упала-то Настя все-таки по папиной вине… вернее, по его молитве.

– Ну да… Опустилась бы на землю спокойно, пришла бы в себя…

Папа мгновение помолчал и продолжил с нажимом:

– Самое главное – самое главное! – делала сама Каролинка. Бессознательно. Сегодняшняя ночь чуть не стала лебединой песней духа Каролинки. Скажи, тебе разве не странно, что Настя впала в панику? Она обычно наверняка производила впечатление человека, который отлично держит себя в руках. Она ведь никогда не юродствовала, а наоборот, всегда держала себя королевой?

– Не то слово, – сказал я. – Мне вообще показалось, что она чуть ли не СИЛЬНЕЕ тебя.

– Не похоже, – сказал Папа. – Но тот факт, что сегодня ночью Настя «потеряла лицо», говорит о многом. Сила была на сей раз намерена наконец-то завершить эту игру. Вика сама не могла или не догадалась начать молиться, но она позвонила мне. Настя охотилась за Силой, а Сила охотилась за ней, и сегодня ночью их игра была сыграна до конца. Но конец не состоялся. Гений вдруг оставил Настю, бросил ее… Помнишь, она бормотала: «Бросил…»? Это он бросил ее…

– А мы – мы не охотимся за Силой? – спросил я, пытливо глядя в его глаза. В тот момент мне, честно говоря, почему-то не казалось зазорным немножко поохотиться за Силой. И мне хотелось получить индульгенцию от Папы. Так сказать, лицензию на охоту.

– Нет, – решительно сказал он. – Мы должны по идее стремиться наоборот, к нищете духовной. А не к богатству духовному… Сила – это богатство.

– Ну, да. К смирению. Ты же ВИДЕЛ отца Федора. У него осталось уже ОЧЕНЬ МАЛО Силы, он живет только помощью Свыше. Если бы Бог его оставил, ему пришлось бы туго… совсем плохо. Он не может без Бога – вот Бог его и не оставляет…

– Профессиональная вредность, – пошутил он. – Нам, видишь ли, нет нужды охотиться за ней. Помнишь, у Пушкина: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей». Вот так и с Силой. Мы молимся, а Сила этого боится. Она боится Бога и боится, когда мы молимся Богу.

– Зачем? – спросил я растерянно. – Зачем она к нам приходит?

– Бодрись. Все в порядке. Иногда она пытается нас устрашить, зато иногда наоборот, изо всех сил старается нам угодить. Чтобы отвлечь нас от молитвы, чтобы привлечь к себе.

– Сила не хочет, чтобы мы служили Богу. Чтобы избежать этого, она сама готова нам послужить. Она сама ищет нашей дружбы. Но мы не верим ей и все равно ставим ее на колени.

– На колени? – растерянно повторил я и снова заглянул в его глаза. Да, конечно, Папа был СИЛЬНЕЕ Насти. ВИДЕНИЯ сейчас не было, но оно было пока еще слишком свежо в моей памяти. – А разве вообще можно ЭТО поставить на колени? Как?!

Комментарий автора. ^

Должен признаться: я весьма опасаюсь, что читатель станет делать поспешные выводы обо мне лично, о моих взглядах и тайных намерениях. Печальный опыт подсказывает, что наверняка найдутся люди, вопреки очевидности глубоко убежденные в том, что Папа выступает на самом деле всего лишь рупором моих идей.

Отбиваться от таких предположений бывает, как правило, очень сложно, потому что всякая попытка самооправдания, как известно, лишь усиливает наихудшие подозрения. Поэтому мне необходимо ясно и определенно заявить следующее: данный текст является лишь художественной иллюстрацией к ряду идей, изложенных в моих работах, опубликованных в течение последнего года на страницах «Русского Переплета».

Весьма неосновательно, поглядев лишь иллюстрации к учебнику анатомии, делать заключения о личных вкусах его автора. Потому убедительно прошу каждого, кто захочет делать заключения о моей личности, помимо ознакомления с данной иллюстрацией, предварительно ознакомиться с самим текстом:

«Гуманистическая» интерпретация бессознательного, которого придерживается Папа, является по-своему убедительной, но совершенно ошибочной. Мой Папа – человек светской культуры, дитя своего века. Он считает, что бессознательный гений – это природный дух самого человека. Именно против такого понимания я и острю свое оружие. Да, все это страшно похоже на правду, но это ошибка, прельщение!.. Я убежден, что «гений» – это демон. Демон использует человека в качестве медиума, посредника для действия в материальном мире. Греховные страсти есть энергии этого действия. А у святого человека бессознательное – это благодать Бога, нетварные Его энергии. Если читатель непременно хочет найти в тексте «рупор» моих собственных идей, пусть он внимательнее вчитается в слова отца Федора: вот с кем мне совсем не хочется спорить…

Странная и трагическая судьба Дедушки пусть послужит иллюстрацией к главной работе (о гуманизме и религиозности)

Чтобы никто не имел никаких оснований утверждать, будто я тут тайно пропагандирую учение Папы, «белую магию», я решился даже открыть самую последнюю тайну, скрытую пружину всего сюжета, соединяющую начало повести с ее концом. Вообще-то, если не хочешь ослабить эффект, такие вещи лучше не говорить вслух. Обычно художник проводит их незаметно, исподволь, чтобы читатель (зритель) кушал их не жуя, воспринимал помимо сознания. Но я – не гипнотизер, не служитель вольных муз. Я ищу не эффекта, а Истины.

Последняя тайна, тайный двигатель сюжета этой «сказки»: Папа БЕССОЗНАТЕЛЬНО (!) использовал Каролинку, чтобы вытащить Маму из монастыря. Ну, а заодно завладеть Дедушкиным наследством. И кстати подучить наследника своему темному ремеслу. Это ужасно, но это факт!

Моя собственная трактовка данного образа такова: безжалостный Охотник, который таится в глубинах папиного «бессознательного» – это демон-убийца, занимающийся лицензионным отстрелом «черных магов», то есть, людей, сознательно служащих демонам.

Во-первых, демоны вообще-то не пекутся о счастье человеческом. Если они помогают магам, исцеляют, защищают их, помогают удовлетворить их страсти, то это происходит не от бескорыстной любви. Великая беспричинная любовь и сострадание, которые порой проглядывают в ВИДЕНИИ – это тонкая прелесть, мастерский спектакль. Вообще-то целью игры является овладение душой человека, так что, бессознательно «отстреливая» черных магов, Папа не делает ничего неугодного демонам. Им мешает только его молитва, а вовсе не его «охотничья» Сила. Его сознательное «я» ставит перед собою более гуманную цель, чем простой «отстрел»: он пытается спасти заблудшую душу… Как в случае с Каролинкой.

Во-вторых, дьявол рассчитывает в качестве платы за услуги получить душу Папы. Ведь, используя Силу, Папа волей-неволей оказывается должником Силы. Чтобы ему спастись, ему следовало бы покаяться – то есть, ступить на путь бескомпромиссной борьбы с темной силой. А не пытаться использовать эту силу «во благо». Однако, идя путем «белого мага», Папа выполняет позитивную социальную роль, одобряемую Государством.

Как легко видеть, Папа является иным воплощением той же идеи, которая была выражена в образе Волшебника из моей «Сказки для старших».

Признаться, идея «белой магии» очень беспокоит меня. Я вижу, как тысячи и тысячи православных людей де-факто идут этим путем, неосознанно подменяя подлинное Покаяние служением общественно одобряемым ценностям. Оправдана ли такая цена? Боюсь, что НЕТ.