. - Знаешь, как выбирать невесту? – спросил папа. – Сначала присмотрись к ее мамаше - очень скоро красота у девушки, как загар, сойдет, и она приобретет такую же фигуру, как у матери, и с этой фигурой тебе придется жить...
Выслушав его, я хотел спросить, как он выбрал мою маму; еще захотел спросить, что же такое произошло – из-за чего они развелись, как поделили между собой меня и сестру и распилили пополам шкаф, но подумал - зачем сейчас, на лавочке, когда так хорошо, вспоминать это, если ничего не изменить. Мы допили вино, и папа заснул сидя. Я растолкал его, отвел домой и уложил в постель, а сам вернулся посидеть на лавочке.
Я курил одну за другой сигареты, глядя, как падают звезды, а из клуба после танцев тащились парочки; я не мог понять, что за интерес целую ночь бродить туда и сюда – никак не могли расстаться.
Я накурился на всю будущую жизнь, а к утру забилось непривычно сердце, - и я проснулся, прислушиваясь к нему, но почувствовать не могу, как оно бьется; как ни прислушивался – сердца у меня нет; тут слышу – после тихого дождичка поднялся ужасный ветер; выглянул в окно - от цвета каштана земля белая, как зимой.
После того, как мама вчера расплакалась, не мог найти для нее слов, вспомнил про стекло, которое перед грозой разбил, закрывая сарай, и сейчас обрадовался – будет, чем заняться. Пошел в сарай и за досками нашел картину с голой женщиной. Я ее нарисовал, когда еще носил галифе. Хотя бабушке картина не понравилась, папа сделал раму под стекло и повесил ее на стену.
- Она же не совсем голая, - заметил папа, на что бабушка проворчала:
- Лучше бы голая, чем в таких трусах и майке.
- Они точно такие, - ответил я ей, - как ты мне пошила.
Когда дома никого не было, бабушка спрятала картину, и вот теперь она нашлась, даже стекло не разбилось, как я вчера подумал. Я обрадовался, взял тряпку, чтобы смахнуть пыль, но за годы она окаменела, и я пошел на речку. Я держал картину за раму – и так крепко взялся пальцами, что почувствовал, как бьется жилка - не на руке у меня, а будто деревянная папина рама живая.
После грозы речка разлилась – к воде трудно подойти. Нашедши бережок, я затаил дыхание, протирая мокрой тряпкой стекло. На хранившейся в сырости картине вырос мох – картину не жалко, а ушедшее время, и я решил повторить его. Когда-то я нарисовал голую женщину играючи за полчаса, а сегодня, измучившись, закончил к вечеру. Пока я вымыл кисточки, прибежала в сумерках, как всегда, поиграть в дурачка дочка бухгалтерши Сорокиной. Я нажал на выключатель - нет света.
- А у нас есть, - удивилась Дуня и с сожалением, что не удалось сыграть, ушла.
- Иди, - выправила меня мама, - толкни столб.
Я вышел и задумавшись сел на лавочке, опустив глаза на белую от каштанового цвета улицу. Обычно после грозы дети шлепают босиком по лужам, а сейчас – ожидай снега, когда цветут сады. Я услышал с горки шаги и, подняв голову, увидел Тасю.
- Зачем, - остановилась она, - ты меня подкарауливаешь?
Распахнулось окошко, из него выглянула мама.
- Толкнул?
- Толкнул.
- Еще раз толкни! – настаивала мама и едва стекла не разбила, закрывая окно.
- Мне кажется, - продолжала Тася, - ты от меня чего-то ждешь.
- Ты уже спрашивала, - заметил я.
- Не помню.
- На радовницу, - напомнил я, - ты с детьми – с кладбища, а я на кладбище – и у нас получился очень хороший разговор, помнишь?
Тася пожала плечами.
- Не помнишь? – удивился я. – Когда мы попали в грозу!
- Грозу помню.
- Неужели не помнишь, - продолжал я удивляться, - что говорил тебе.
- Почему ты за мной не ухаживал, - едва слышно прошептала Тася, - прежде чем я познакомилась с мужем?
- Ты это вчера тоже спрашивала, – загрустил я. - Разве я к тебе когда-нибудь приставал? Я ничего не жду от тебя, - развел руками, но повторить про сестру другой раз, так же волнуясь, нельзя, и на сердце, которое ей на радовницу открыл, было пусто. – Помнишь, как из дырки в сапоге хлестала вода?
- Из какого еще сапога?! – вскричала Тася. – После грозы у меня заболели дети, а когда они болеют, забываешь обо всем. У тебя нет детей, и ты не можешь меня понять.
- Почему у тебя часто болеют дети? – спросил я и заткнулся, понял: из-за того, что люблю Тасю, у нее и болеют дети, но я не могу с собой ничего поделать.
- Тебе надо жениться, - сказала Тася. – И все, что выдумал обо мне, уйдет, а когда появятся дети, ты даже не вспомнишь обо мне.
В доме зажегся электрический свет. От окон пролегли растворяющиеся во тьме, будто задымленные коридоры; в одном из них взъерошенная на пол улицы прическа мамы. Тася поспешила дальше, а я - в калитку и, войдя в дом, зажмурился. Спать ложиться еще рано, молча поужинали, и я вспомнил о маминых колышках рядом с папиной могилой. Ночью не мог уснуть, распухла голова от мыслей, и назавтра не знал, куда деться от них, пока не вспомнил про картину. Еще сохранился гвоздь на стене, где прежде она висела, и я повесил новую. Мама не уезжала, а я не спрашивал, когда уедет; каждый день ходил смотреть на большую после грозы воду, в сумерках возвращался, но дочка бухгалтерши перестала приходить играть в дурачка. Я понял, если мама не уедет, Дуня больше не придет, а я же не могу маме сказать, чтобы уезжала. Мама сидела впотьмах, и я догадался - она не зажигает электричества, чтобы не видеть голую женщину на стене. Я не мог представить, о чем, заняв на кладбище место рядом с папой, мама думает, если бы она не начала о своем детстве. Всю жизнь нам нечего было сказать друг другу, теперь я узнал - у нее все то же на душе, что и у меня, - может, у всех людей одно и то же, а мы не хотим признаться.
- Неужели, нет в жизни ничего лучшего, - изумился я, - как бросать в речку камешки?
Назавтра, забеспокоившись, что мама не возвращается, приехала сестра.
- Что случилось? – спросила она у мамы. - Как ты себя чувствуешь?
Мама ей ответила:
- В деревне мне голова не мешает, как в городе.
Я глянул в окно - не Тася ли идет, но это не она, а Дунечка со своей мамой куда-то пробрели мимо. И когда я увидел их вдвоем, вспомнил, как папа советовал мне выбирать жену, и я загрустил, ужаснувшись, как растолстела бухгалтерша. Ветер раскачивал тонкие деревца, высаженные вдоль улицы; повалил среди зелени мокрый снег, и - так густо, что за дорогой не стало домов.
- Отойди от окна, - попросила сестра, - затемняешь.
Она уставилась на голую женщину на стене, и, следя за ее выражением на лице, я схватился за вспыхнувшие щеки.
- Разве это та? – пробормотала сестра и, глядя на меня, сделала вид, что узнала прежнюю картину, вздохнула: - Это я уже другая…
Я понимаю - каждый раз, как она выходит замуж, становится другой; еще понял, почему не удалось повторить картину – после смерти бабушки и папы что-то ушло от меня, без чего не хочется рисовать. Я стал думать, как вернуться в то время, когда все были живы и я ходил в галифе и в кирзовых сапогах. Снег так же неожиданно, как начался, перестал; дорога после него мокрая и черная. К вечеру на западе облака истончились, солнце так и не пробилось сквозь них, но на крышах будто солому постелили. Случайный луч попал на березу во дворе – отчетливей на ней затрепетали листочки, и по стенам в комнате пробежал теплый ветерок. Вдруг небо как бы шторой задернули, но закат все еще пробивался сквозь нее, а в доме, не успели опомниться, уже ночь. Зажгли электричество, сразу же в черном окне ничего не видно. Когда сестра повернулась ко мне, ее лицо оказалось наполовину под абажуром на лампе – белки ее одного глаза в тени мерцали будто фосфорные, вобрав в себя холодный свет выпавшего днем снега.

Мне приснилась зима, и я иду на кладбище. У ворот толстая женщина в ватном пальто продает цветы. У нее в руках много букетов под марлей, чтобы цветы не замерзли. Солнце сияет, снег сверкает и под ногами скрипит, когда женщина переступает с ноги на ногу, а над головой ясное синее небо. За цветами не видно у продавщицы лица, подхожу ближе - глаза у нее закрыты, но я узнал маму Дунечки. Не я один, еще шаги на снегу. Бухгалтерша открывает глаза, откидывает марлю и продает цветы. Люди бегут с букетами живых цветов на морозе, скорее, чтобы успеть их донести живыми, и на лицах их неподдельная, неописуемая радость, будто они сейчас увидят своих дорогих родных. Я ищу в карманах, но денег нет, и у меня не может быть радости без цветов. Иду среди каких-то людей - перед нами несут гроб. На кладбище ведутся ремонтные работы - вместо дорожки вырыта канава, прокладывают под землей непонятно зачем трубы. Процессия сворачивает в сторону, приходится идти согнувшись в три погибели под нависшими, тяжелыми от снега ветками, а каково мужикам, которые несут гроб, и я вижу в нем свою маму. Но я знаю - под снегом все живое, он вдруг растаивает, и на ветках - листья. Гроб проносят под деревьями, а освободившиеся от снега ветки раскачиваются, и мужики, выпрямившись, обмакнули в мокрые листья лицо мамы. Так она в последний раз простилась с жизнью – вот уже вырыта могила и сейчас на гроб положат крышку и заколотят гвозди…
Тут я просыпаюсь и никак не могу понять, где я, на каком свете, и как мне жить – и понимаю: самое главное, чтобы были деньги на цветы. Наконец вижу маму – она тоже проснулась, натягивает на себя цветастый халат. Не успел я обрадоваться, что она жива, и все, что я увидел на кладбище – это сон, - вспомнил, как мама отметила колышками место рядом с папой... Пришла с кухни сестра, взглянула на меня, а я в одних трусах, еще в тех, что пошила бабушка, вылезаю из постели.
- Тебе надо жениться, - сказала сестра отворачиваясь. – На Дунечке, разве ты не понимаешь, зачем она приходит.
- Поиграть в дурачка, - улыбнулся я, не зная, что и ответить после того, как мама Дунечки опять приснилась мне.