В прохладном утреннем воздухе ранней весны звонко раздавался над селом Тихим редкий благовест небольшого колокола. Солнце уже выплыло на синеватый небосклон и начинало побеждать теплыми лучами свежесть утренника. На улице стояла великопостная тишина. От села к церкви плелись старушки; на паперти столпилась кучка ребяток. С высокого узорчатого крыльца нового большого трактира спустился дюжий, исправно одетый мужчина лет сорока пяти; сановито пошел он по направлению к церкви, с важностью откланиваясь на почтительные приветствия встречавшихся крестьян.
— Далеко ли собрались, Аким Петрович? — спрашивали его более словоохотливые из них.
— Да вот поговеть надумал, для Бога потрудиться захотел,— отвечал он им.
— Отец Алексий все ладит: «Поговей да поговей, стыдно,— говорит,— больше десяти годов не был на духу-то... не по-христиански это, нехорошо...». Даже при людях стыдить стал. Оно, признаться, правда его, что нехорошо-то... вот и надумал.
— Дай Бог, дай Бог... Конечно, поговеть то лучше: наше дело грешное — что ступил, то и согрешил; неровен час и того... помереть недолго,— слышалось в ответ, а Аким Петров Маммонов вошел в церковь, пробрался сквозь редкие ряды богомольцев к правому клиросу и стал около него. Непривычно было ему молиться, и думы его дружно тянулись к торговле, к хозяйству: соображал он, как бы удобнее перевезти к празднику товарцу из города по наступившей уже распутице, как бы заставить некоторых мужиков отдать ему деньги и тому подобное. Но среди своих обычных размышлений оглянулся он на собравшихся богомольцев и на многих лицах этих бедняков заметил то, чего уже давно не появлялось на его сытом, горделивом лице. Вот старушка, опустившись на колени пред образом Спасителя, шепчет: «Господи, Царь Небесный! Помилуй меня, грешницу... Мать, Пресвятая Богородица! Спаси меня, окаянную...» — слезы между тем текут из ее старчески очей, с верой и любовью обращенных к образу. Рядом со старушкой горячо и громко вздыхала молодая женщина; тут же около] нее бедно одетый с умным лицом крестьянин вслушивался в чтение псаломщика. С иконостаса и стен строго смотрели лики святых угодников... Одиноким почувствовал себя Аким Петров среди всех этих простых людей, coбравшихся в храм помолиться Творцу. Жутко стало у него на сердце среди благоговейной церковной тишины. Вышел священник из алтаря и пред Царскими вратами звучным голосом произнес молитву; «Господи и Владыко живота моего...». Все клали земные поклоны... Но вот на клиросе стройно запели: «Во Царствии Твоем помяни нас, Господи...». Вдумался Аким Петров в смысл прекрасной молитвы и сладких евангельских слов, тронули они его огрубелое сердце, в нем заговорило что-то новое, небывалое... Напомнили они ему забытые им наставления 22 давно уже умершей матери — жить по-Божии, жалеть людей, молиться о Царствии Небесном. Рядом с этими воспоминаниями в глубине его души шевельнулась совесть. «Не достоин ты,— заговорила она,— Царствия Божия, а удалила от него тебя твоя грешная, безобразная, скотская жизнь». Пал на колени Аким Петров, и из его зачерствелой души вырвался первый, после многих лет бессовестной жизни, покаянный вздох, первый молитвенный вопль... Солнце уже высоко стояло на небе и обильно лило свои ласковые лучи, когда кончилась литургия Преждеосвященных даров и говельщики стали расходиться. Шел домой и Аким Петров, но не так, как он обыкновенно ходил по своему селу, гордо посматривая по сторонам, сознавая свое превосходство и силу над односельчанами, но скромно потупя голову. Дома он прошел в отдельную каморку, достал с полки запыленные, забытые сказания о жизни святых и стал читать их. Читал не отрываясь до самого благовеста к исповеди, и как только раздался первый удар колокола, перекрестился и поспешно стал собираться в церковь. За ширмами уже ждал священник кающихся; первым подошел к нему Аким Петров... Долго, искренно беседовал он со своим пастырем и каялся пред ним своем беззаконии, как никогда, ни разу своей жизни. Ночью, когда в доме уже все спали Аким Петров, с усталой и разгоряченной от непривычных дум головой, вышел на воздух. От церкви неслись дребезжащие звуки сторожевого колокола; бесконечная синева небесного свода опрокинулась над селом и его дремавшими окрестностями, с высоты небесной ярко смотрели звездочки на заснувший грешный мир. Напротив I трактира вросла в землю плохонькая избенка бедняка Власа, у которого на днях Аким Петров взял за долг последнюю лошаденку, а на задах прилепилась убогая хатка вдовы Акулины, вчера только умолявшей своего соседа-богача, Акима Петрова, дать хоть немножко соломки про- I кормить коровенку, последнюю кормилицу ее малых сирот.
— Много вас здесь шляется таких! — крикнул тот в ответ на ее жалобные просьбы.
Чем дальше и дальше смотрел Аким Петров вдоль сельских слободок, тем больше и больше вспоминал он, как одного мужика обсчитал, другого — обмерил, того — споил, этого — прижал к нужде... Кругом тихо...
«Господи! — сказал сам себе Аким Петров.— Как я бессовестен, нехорош! И стою ли я милости Твоей? Стою ли я того, чтобы Ты допустил меня завтра приобщиться Святых Тайн?..» Спустя немного времени послышался стук в окно Власовой избы.
— Кто тут? — крестясь, спросонок окликнул Влас.
— Это я, твой сосед-трактирщик... Выдь-ка на минутку. Ветхие ворота заскрипели, и в них показался Влас. Увидя богача-соседа в смиренном, небывалом виде, державшего за повод лошадь, он в удивлении остановился. Прости меня, сосед,— начал Аким ров,— за все мои обиды тебе, да вот лошадку-то свою возьми назад, владей ею | на здоровье, а теперь пока прощай, счастливо оставаться. Изумленный Влас постоял-постоял, посмотрел вслед удалившемуся трактирщику, с радостью ласково потрепал по шее своего I возвращенного конягу и пошел во двор. — Ох, Господи! Дела, дела,— говорил он, затворяя ворота.
— Видно, на исповеди опомнился наш тиран-то... Вразумил его Христос, Царь Небесный.
А тиран между тем отправился ко вдове и ее тоже немало удивил своим приходом в неурочный час. — Вот что, тетка Акулина,— заговорил Аким Петров,— ты на меня не серчай за вчерашнее-то, что покричал-то я на тебя... Корму-то ты возьми у меня, сколько тебе требуется, а брань мою забудь... А вот тебе за обиду, возьми, годится ребятишкам на баранки,— и сунул ей в руку рублевку... В большом окне Акимовой каморки сияли бледные лучи лампадки, сам он на коленях стоял пред большим кивотом с образом и молился... Кончив молитву, снял с гвоздя поддевку, положил ее под голову и, крестясь, лег на голую лавку. Молитва, чистосердечная исповедь и положенное начало добрых дел навеяли мир и отраду на его душу.
— Помоги мне, Господи,— шептал он,— сделать побольше добра всем тем, кого я так часто обижал... и не отвергни завтра меня, Милостивый, за мои грехи от Святых Тайн...
И заснул богач на голой, жесткой лавке так сладко и спокойно, как не спал никогда на своих мягких пуховиках. Прошло пятнадцать лет. Село Тихое нисколько не изменилось, мало изменился и дом Акима Петрова, не видно только над крыльцом расписанной зеленой вывески... Зато много перемен произошло в приходском храме: прежняя бедная. плохо выкрашенная, с погнувшимися главами церковь превратилась в белый храм, увенчанный вызолоченным, ярко сияющим на солнце крестом; около же церковной ограды, на пустой прежде площадке, приютился новенький домик с вывеской: «Приходская школа», а рядом с ним другое белокаменное здание — церковная богадельня. Была Пасха. Из дома Акима Петрова только что вынесли иконы, и вышла толпа народа. Священник служил у него обычный пасхальный молебен, а после молебна соборовал самого хозяина. Аким Петров лежал на смертном одре, но смерти он не боялся, на его душе было мирно, покойно: он точно исполнил обещание, данное ночью после исповеди, накануне Причастия. Он бросил торговать вином, стал добрым христианином; выбрали его церковным старостой. В течение почти пятнадцатилетней службы своей храму и приходу он украсил церковь, построил школу и богадельню, приобрел новый колокол, помогал беднякам, весь свой неправедно нажитый капитал употребил на доброе дело. Господь услышал молитву раскаявшегося грешника и помог ему сделать много добра всем, прежде им обиженным.
— Подойдите ко мне,— сказал умирающий Аким детям и внучатам. Те подошли. — Вот вам, детушки,- начал он прерывающимся голосом,— мое последнее родительское завещание: не отбивайтесь от храма Божиего... Говейте каждый год непременно... Чаще размышляйте о своих грехах... Был я зверь безжалостный, хуже бессловесного скота... Продал всю совесть, не знал сострадания к людям, но, благодарение Господу, Он вразумил меня в храме, и... стал я из зверя человеком. Вечером того же дня все село узнало, что Акима Петрова не стало, отошел он ко Господу в радостный, пасхальный день. В каждой избе немало было разговору про покойного; помнил его народ великим грешником, знал потом и за добрейшего христианина.
— Чудное дело,— говорил один старичок в кругу собравшихся посидеть на завалинке около одной хаты,— каким покойник был прежде и каким сделался потом. «Утром встал зверем плотоядным, а вечером лег человеком жалостливым»,— вот как сам про себя говаривал покойник, Царство ему Небесное... А все почему? А потому, что внял молитве церковной, поговеть вздумал, вот и вразумил его, грешного, Батюшка, Царь Небесный, Милостивец-то наш.