"Батюшковские рассказы"
Мироносица
«Камень
на душе» - знакомо выражение? Наверное, каждому слышать
приходилось, да и испытывать. Духовная боль она всех
болей больнее, но особенно тяжко страдание, когда,
кажется, нет выхода, когда не видно просвета, когда как
будто весь мир ополчился против… Именно отсюда и
бытует - «Беда одна не ходит». Как не странно, но
мужественные, сильные и ловкие представители пола
сильного пасуют в этой ситуации чаще. Они могут
действовать, бить кулаками, решать сверхсложные
логические задачи, но противопоставить что-либо реально
исполнимое духовной катастрофе и душевному испытанию им
часто не удается. И здесь появляется
женщина. Помните евангельский путь жен-мироносиц ко
гробу Господню? Они идут, взяв необходимое для
погребения благовонное миро, но совершенно не заботятся,
как они вообще то проникнут в гроб ко Христу. Ведь он
завален камнем. Идут и думают: Кто отвалит нам
камень от двери гроба (Мк. 16, 3)? Им ведь
не под силу даже сдвинуть этот камень, не то, что его
«отвалить», но они идут и знают, что не может не
совершиться дело нужное, дело Господне. Мужчина так
просто не пойдет. По крайней мере, он позвал бы друзей,
рычаг сделает какой-то, ломик возьмет и, скорее всего,
опоздает… Потому что на себя только надежда и о себе
упование. Женская же душа иная. Это не тот «авось»
русский. Нет, не он. Тут другое. Вера в то, что благое
не может не совершиться. Поэтому и идут жены-мироносицы
к замурованному гробу Господню, а за ними и все наши
бабушки, сестры и матери…
Баба
Фрося
Ефросинью Ивановну все звали «баба
Фрося». Даже сынок ее, неугомонный приходской зачинатель
всех нововведений, и участник каждого приходского
события, в свои неполные шестьдесят именно так и величал
свою родную мать. Мужа баба Фрося похоронила еще при
развитом социализме и, показывая мне его фотографию,
гордо прокомментировала, что он у нее был красавец с
бровями, как у Брежнева. Брежневские брови унаследовали
и три ее сына, за одного из которых «неугомонного Петра»
я уже сказал, а двое иных нынче за границей проживают,
причем один рядышком в России, а другого в Чили
занесло. Как то баба Фрося, подходя к кресту,
совершенно неожиданно, и безапелляционно сказала: -
Давайте-ка, отец-батюшка ко мне додому сходим, я вам
старые карточки покажу. Вам оно полезно
будет… Отказывать баб Фросе – только себе во вред,
поэтому, отложив все намеченное, поплелся я после службы
за бабушкой на другой конец села философски размышляя,
что это бабкино «полезное» мне точно ни к какому боку
припека, но идти надобно на глас зовущий. Жила баба
Фрося в старой «сквозной» хате, т.е. в центре хаты вход
в коридор с двумя дверьми. Одна дверь, направо, в
горницу, за которой, прикрытый шторами зал; другая,
налево, в сарай с сеном, дальше куры с гусями, а затем и
свинья с коровой друг от друга отгороженные. Все под
одной крышей. Смахнув несуществующую пыль со стула,
который точно старше меня по возрасту раза в два,
усадила меня бабушка за стол, покрытый плюшевой
скатертью в центре которого стояла вазочка с
искусственными розами. Вся обстановка в зале своего рода
дежа-вю времен моего детства, причем мне не трудно было
предугадать даже альбом в котором будут фотографии.
Именно таким он и был, прямоугольный с толстыми с
рамками листами и московским Кремлем на обложке. Фото,
пожелтевшие от времени и обрезанные под виньетку шли
последовательно, год за годом, прерываясь советскими
поздравительными открытками. В конце альбома, в
пакете от фотобумаги, лежало то, как я подумал, ради
чего и привела меня баба Фрося домой. Там были снимки
старого, разрушенного в безбожные хрущевские семилетки,
храма, наследником которого и является наш нынешний
приход. Деревянная однокупольная церковь, закрытая
впервые в 40-ом, затем открытая при немцах в 42-ом и
окончательно разобранная в конце шестидесятых выглядела
на сереньком фото как-то печально, неухожено и
сиротливо. - Ее уже тогда закрыли – пояснила баба
Фрося. - Это мужик мой снимал, перед тем, как зерно из
нее вывезли и разобрали по бревнышкам. На других фото
- прихожане. Серьезные, практически одинаковые лица,
большинство старенького возраста, сосредоточенно смотрят
из своего «далеко» и лишь на одной из них они вместе со
священником, облаченного в подрясник и широкополую
шляпу. - Баб Фрось, а куда батюшку тогда отправили,
когда храм прикрыли? - Так он еще почти год тут
пожил, дома крестил и к покойникам ходил отпевать, а
потом его в Совет районный вызвали, а на следующий день
машина подошла, погрузили вещички и увезла его –
поведала старушка. – Говорят на родину поехал, он с под
Киева был. Бедный. - А чего «бедный»? - Так ему
тут житья не было - ответствовала баба Фрося. –
Последние два года почти весь заработок отбирали в фонды
разные, да в налоги. По домам питался. Матушка то у
него, сердешная, померла, когда его по судам
таскали. - По судам? - Эх, мало ты знаешь,
отец-батюшка, - продолжила баб Фрося. – На него тогда
донос написали, что он в церкви людей призывал облигации
не покупать. - Какие облигации? - Займы были
такие, государство деньги забирало, обещалось вернуть
потом. Облигации я помню. У родителей большая такая
пачка была. Красные, синие, зеленые. На них стройки
всякие социалистические нарисованы были. - А что,
батюшка, действительно против был? - Да что ты! –
возмутилась баба Фрося. – Ему же просто сказали, что он
должен через церковь на несколько тыщ облигаций этих
распространить, а он и не выполнил. Кто ж возьмет то,
когда за трудодни в колхозе деньгами и не
давали. Пока я рассматривал остальные снимки, баба
Фрося, подперев кулачком седую голову, потихоньку
объясняла кто и что на них и все время внимательно на
меня смотрела. Меня не покидало ощущение, что главное
она еще не сказала и эти фото и ее рассказы лишь
прелюдия к иному событию. Так оно и случилось. Баб
Фрося вздохнула, перевязала платочек, как то более
увереннее умастилась на стуле и спросила: - А
скажи-ка ты мне, отец-батюшка, церквы
закрывать еще будут? - Чего это вы, баб Фрось? Нынче
времена не те… - Кто его знает, кроме Бога никому
ничего не известно, да и вон и Марфа все талдычит, что
скоро опять гонения начнутся. - Баб Фрось, - прервал
я старушку, - у Марфы каждый день конец света. И
паспорта не те и петухи не так поют, и пшеница в клубок
завивается… - Да это то так, я и сама ей говорила,
что не надо каждый день себя хоронить. Баба Фрося,
как то решительно встала со стула, подошла к стоящему
между телевизором в углу и сервантом большому старому
комоду. Открыла нижний ящик и вынула из него укутанный в
зеленый бархат большой прямоугольный сверток. Положила
на стол и развернула… Предо мной была большая, на
дереве писанная икона Сошествия Святаго Духа на
апостолов. Наша храмовая икона… - Это что, оттуда, со
старого храма? – начал догадываться я. - Она,
отец-батюшка, она. - Баб Фрось, что ж вы раньше
ничего и никому не говорили? – невольно вырвалось у
меня. - А как скажешь? Вдруг опять закроют, ведь два
раза уже закрывали и каждый раз я ее уносила из церквы,
- кивнула на икону бабушка. Что ж опять воровать? Так у
меня и сил больше тех нет. Как воровать? - А так
батюшечка. Когда в первый раз храм то закрыли и клуб там
сделали, уполномоченный с района решил эту икону
забрать. Куда не знаю, но не сдавать государству. Номер
на нее не проставили. А ночевать у нас остался. - Ну
и? - Ночью я ту икону спрятала, а в сапог ему в
тряпочке гнездо осиное положила. Он от боли и икону
искать не захотел. Хоть и матерился на все село… - А
второй раз, баб Фрось? - Второй тяжко было. Мы с
мужиком то, когда храм то опечатали уже, ночью в окно
церковное, как тати, влезли и забрали икону. Окно высоко
было – продолжала рассказ старушка, - я зацепилась об
косяк и упала наземь, руку и сломала. - И не
узнали? - А как они узнают? – хитро усмехнулась баб
Фрося. – Когда милиция к нам пришла то, муж мой уже меня
в район повез, в больницу, перелом то большой был,
косточки выглянули…. А детишки сказали, что я два дня
назад руку сломала. Вот она, милиция то, и решила, что с
поломанной рукой я в церкву не полезла бы. Хоть и думали
на меня. … Мне нечего было сказать. Я просто смотрел
на бабу Фросю и на икону, спасенную ею. Нынче в центре
храма эта икона, на своем месте, где ей и быть положено,
а бабушка уже на кладбище. Тело на погосте, а душа
ее на приходе. У иконы обретается. Всегда там. Я это
точно знаю.
К следующему рассказу
Сайт управляется системой uCoz
|