Мама приехала, достала из чемодана яркий цветастый халат - этому халату столько лет, сколько мне, и, когда я опять увидел его, мне стало так – лучше бы его не видеть, - а она, переодевшись, взяла топор и сказала:
- Пойду на кладбище.
- Зачем топор? – удивился я.
Назавтра мама одела в церковь цветастое платье и на голову повязала цветастый платок; ей же не скажешь, что на радовницу так не одеваются, и я представил, как в церкви будут оглядываться на нее, а я должен рядом стоять, и я тогда сказал: не пойду – лучше буду в окно смотреть. И после церкви на кладбище не пошел - я, вообще, привык всюду один и не хочу вместе с ней, когда она в цветастом платье и в цветастом платке.
Смотрел в окно, надеясь увидеть Тасю, как она будет идти на кладбище или с кладбища, - тут загремел гром. Я подумал - послышалось, но снова громыхнуло - надо отнести маме зонтик. Я вышел на улицу, еще издали увидел Тасю с детьми и не знаю, как спрятать улыбку. Дети сбежали по обрыву к речке, вытащили чей-то сапог – из дыры в нем выливалась вода, а я, облокотившись о перила, подождал на мостике Тасю и, не удержавшись, поцеловал ее.
- Увидят дети, - прошептала Тася, шагнув с мостика, и я за ней. Глядя, что я не отстаю, она заявила: - Мне кажется, ты чего-то от меня ждешь…
- О чем ты? – не понял я, а она прямо в глаза посмотрела – и когда так пристально, сердце начинает вздрагивать; что можно тут сказать, и я сказал, будто люблю ее, как сестру. - А так можно, даже если ты замужем, - и поцеловал еще, как раздался над головой страшный треск, и я увидел в небе черную тучу. – Побегу, - спохватившись показал зонтик. – Отнесу маме…
- Опять приехала? – удивилась Тася.
- Не понимаю ее, - пожал я плечами. – Когда жил папа – видеть его не могла, а теперь всегда приезжает на радовницу. Ты помнишь, - у меня изменился голос, - как мама собиралась с сестрой в город - приехала машина, а мама с папой не успели распилить пополам шкаф?
- Да, - кивнула Тася, – в детстве мы не расставались; почему же ты, когда подрос, вместо того, чтобы ухаживать, перестал меня замечать, а сейчас опомнился?
- Мне нравились галифе, в которых папа служил в армии, - сознался я, - и, когда галифе наконец подошли, каждый день стал их носить, а тебе купили сережки, ты начала наряжаться, и это не я, а ты перестала меня замечать.
Закапали первые тяжелые капли. Я перебежал по мостику - вода в речке словно закипела, а когда я оглянулся, надеясь увидеть Тасю, – за косыми струями не отличить неба от земли. Распахнул зонтик, тут же пришлось собрать, а то не пролезу в дырку в заборе. Сразу за забором папина могила, но мамы около нее не было. Подойдя ближе, я заметил вбитые в землю колышки. Я понял, зачем маме вчера понадобился топор.
Догадавшись, что батюшка уже освятил папину могилку, я поспешил к могилам бабушки и дедушки, но мамы и тут не оказалось. В промокшей насквозь одежде у оград сгорбились люди, ожидая священника. И когда сверху льется, как из ведра, - будто с того света, послышалось пение. За памятниками мелькнуло черное одеяние батюшки, следом за ним брели женщины из церковного хора. Летом, когда листва густая, сюда не пробраться, а сейчас еще прозрачно. Наконец батюшка направился ко мне. Я показал ему на могилы бабушки и дедушки; он брызнул на них метелочкой, когда с неба проливались потоки. Вдруг что-то яркое надо мной стало резать глаза - на зонтике вспыхнули мамины цветы. Я собрал зонтик и увидел снопы света в разрывах между туч. Побежал домой и вернулся раньше мамы, успел переодеться, как она пришла.
- А папа, - с обидой высказала она мне, - принес бы на кладбище зонтик!
Мама заплакала. Я вышел на цыпочках на крыльцо, чтобы вздохнуть. После грозы зелень на деревьях поникла. Небо оставалось грязным, накрапывал мелкий дождик. Я ожидал солнца и радуги, как гром стал возвращаться. Тучу повернуло назад, сделалось темно и вечером очень страшно. Я вспомнил - надо закрыть сарай, подобрал около забора деревянную лопату, которой снег расчищал, а зима уже не вернется, подумал, и, чтобы лопата не мокла зря, бросил в угол, где как будто стекло разбилось. По крыше забарабанило, я закрыл дверь и под хлынувшим ливнем побежал назад, а в доме, в темном коридоре, ударился лбом в зеркало, испугался и еще больше испугался, когда вспыхнула молния.
Мама прилегла отдохнуть и всхлипывала, отвернувшись к стене. Я залез под одеяло с головой, чтобы не слышать, как мама плачет. Молнии ослепляли и под одеялом, а когда гроза начала отдаляться, я заснул, и за окном неспешный дождь зашуршал по листве на всю ночь…
Через речку в броду перевозят на тракторах солому, на каждом прицепе по две катушки. На берегу загорает из колхозной бухгалтерии Сорокина, записывает - сколько проехало тракторов. Стаскиваю с ног сапоги, разматываю портянки, расстегиваю пуговицы на ширинке и развязываю шнурки в разрезах у щиколоток - наконец стягиваю с себя галифе. Приятно пошевелить сопревшими пальцами ног в шелковой прохладной траве, затем сбрасываю рубашку. У меня такие же трусы, как у Сорокиной, - ей тоже моя бабушка пошила, и если бы бухгалтерша не была папиной знакомой, я и трусы бы снял.
После купания иду с папой в лесозавод. Под дырявым навесом скрипит транспортер, на нем ворохами набросаны доски. К вечеру приехал на тракторе дядя Веня. Он отцепил прицеп и поехал домой спать. Кто-то специально для нас останавливает транспортер. Я залезаю с папой на него, отбираем доски получше – из них построим забор. Бросаем доски на прицеп, пока под ногами не поехала лента на транспортере. Мы прыгаем на землю, оттуда взбираемся на прицеп сложить доски. Затем ожидаем, когда опять остановят транспортер; я оглядываюсь – не заметил, как под навесом зажглись лампочки, а вокруг жуткая ночь.
Наконец мы загрузили прицеп и пошли домой. Таская доски, я разогрелся, а сейчас продрог в одной рубашечке; рядом с папой дрожал, глядя, как с августовского неба падают звезды. У дома дяди стоял трактор, папа постучал в окно, а я заметил у забора за деревом Тасю в обнимку со своим будущим мужем. Они тут же спрятались за другое дерево. Ну, а мне совсем безразлично было – с кем она гуляет; я, вообще, в то время об этом не думал.
Мы не стали дожидаться, пока дядя Веня встанет, побрели дальше, а звезды продолжали чиркать по небу. Придя домой, я, не раздеваясь, упал в постель. Когда папа разбудил меня – слипаются от солнца глаза, а на одеяле тень от шуршащей листвы за окном. Вдруг мне стало ужасно грустно, как бывало в детстве, когда разрыдаешься, сам не знаешь из-за чего. Может быть, так мне стало из-за того, что я проспал, не услышал трактора, как дядя Веня поднял гидравликой прицеп - и доски шухнули на землю.
Носим их и складываем за сараем, чтобы с улицы не позавидовали, как нам удалось вместо дров привезти досок на забор. Когда бабушка стала подметать улицу, папа послал меня в магазин; я поднял голову – солнце уже после обеда. Я привез папе вина, а он, замаявшись, уснул, и я на велосипеде поехал купаться. Посреди дороги катушка соломы. Объехал ее, кручу педали дальше. Сорокина машет рукой, чтобы остановился. Сквозь мокрые майку и трусы все на ней отчетливо видно, а она никак не может отдышаться, взобравшись по откосу на дорогу, и, когда вздыхала, грудь у нее так выпячивалась - я обалдел и не сразу унюхал, как от бухгалтерши водкой несет на пол километра. Она попросила сигарету. Я ответил: не курю, немного проехал и обернулся. Сорокина шатается на дороге. Прежде чем «загнать» пару катушек, трактористы напоили ее, и сами, конечно, выпили, затем покупались с бухгалтершей в речке, и они сейчас, пьяные, возят солому, поэтому катушка и упала на дорогу.
Я искупался, а когда приехал домой, и папа уже веселый. Наступил вечер, бабушка включила свет, но электричества не было, и она сказала папе:
- Иди, толкни столб!
Папа посылает меня:
- Иди, Кеша, толкни!
- А почему я? – отвечаю. – Я не умею.
Папа взял бутылку, выходя на улицу, и я за ним.
- Держи стакан, - папа сел на лавочке и налил мне, не жалея.
Я выпил, в голове разгорелся пожар, и, что было пусто на сердце, наполнилось весельем. Папа закурил, и я попросил у него сигарету, почувствовав себя взрослым.
