На главную страницу
Преодоление земного притяжения.
Протоиерей Николай Агафонов.
У меня словно земля ушла из-под ног, когда я узнал о смерти Петра Степановича. Пронзившая меня мысль, что именно я виновник его смерти так и осталась на душе тяжелым бременем запоздалого раскаяния. И что бы мне не говорили, и как бы не пытались меня убедить, что смерть Петра Степановича наступила в результате прободения язвы желудка, уверенность в собственной вине у меня не проходила, а только с каждым днем более утверждалась. Осознание непоправимости поступка еще более усугубляло мои страдания. Я стал ужасно рассеян, тон задавал на хоре невпопад и путал порядок песнопений. Настоятелю, в конце концов, это надоело, и он отправил меня во внеочередной отпуск на две недели, посоветовав съездить в монастырь. Раздумывать я долго не стал, тут же сел в поезд и отбыл в Оптину пустынь, надеясь там найти облегчение своей изболевшейся душе.
Глубокой ночью, когда все пассажиры в моем купе спали, я, измаявшись от бессонницы, тихонько слез со своей верхней полки и вышел в тамбур вагона. За окном мелькали мохнатые темные ели, а в неподвижно-черной небесной громаде равнодушным светом искрились звезды. Я прижался разгоряченным лбом к прохладному стеклу тамбурной двери и подумал: «Уж кому-кому, а этим звездам глубоко наплевать на все мои переживания».
Петр Степанович был певцом моего хора. Из своих шестидесяти семи лет жизни, он, почитай, полвека пропел в нашем храме. Не одного регента на своем веку сменил. Ко мне, не смотря на мою молодость, относился уважительно и обращался только по имени-отчеству. Теперь таких певцов не сыщешь днем с огнем. Про Петра Степановича можно смело сказать, что он певец старинного склада, который непросто грамотно поет с листа по нотам, а поет душой, проникая в самый глубинный смысл церковного песнопения. Найти профессионального баса в нашем городке сложно, а чтобы еще церковным человеком был, вообще дело немыслимое.
Только один недостаток портил все дело. Любил Петр Степанович приложиться к рюмочке. Был он высокого роста и богатырского сложения. С детских лет, обладая изрядным здоровьем, Петр Степанович, не раз в шутку говорил, что до сих пор не знает дороги в больницу. Про Петра Степановича рассказывали, что по молодости он на спор за раз выпивал в один присест четверть самогона. Махнет трехлитровую банку, словно стопку, потом берет селедку за хвост, как есть, не чищенную вместе с потрохами и начинает ее с головы жевать, да так, до самого хвоста всю целиком за раз съедал.
Сколько бы Степанович не выпивал, но к празднику, вновь как огурчик, на клиросе поет, Бога прославляет. Однако с годами частая пьянка его могучее здоровье все же подточила. Похмелье стало все более затяжным и болезненным. Теперь и на службу стал приходить в изрядном под хмельком. И тогда, как мне не досадно было оставаться без баса, я все же выпроваживал его с клироса. В следующий раз он приходил с виноватым видом, каялся и просил прощения, и я ему снова разрешал вставать на клирос. Через непродолжительное время все повторялось.
В неделю «о Блудном сыне» к нам в храм должен был приехать служить архиерей. Естественно, я очень волновался, готовясь к столь ответственной службе, и умолял Петра Степановича не сорваться в эти дни - на архиерейской всенощной я готовился пропеть «Покаяние» Веделя, которое без басовой партии невозможно исполнить. Петр Степанович клятвенно заверил меня, что ни грамма в рот не возьмет, и на спевки действительно приходил трезвый. Но накануне приезда архиерея Петр Степанович опять запил. Тут уж я на него сильно обиделся и решил в наказание вообще до самой Пасхи на хор не пускать.
На Прощеное воскресение Петр Степанович пришел, хотя и помятый, но уже трезвый. Вид его выражал смиренное раскаяние. Так и подошел ко мне, опустив глаза и бормоча от стыда чуть ли не себе под нос:
- Согрешил я, окаянный. Подвел тебя Алексей Павлович. Виноват, видит Бог, виноват. Прости меня Христа ради.
Я, отвернувшись от него, с холодком в голосе проговорил:
- Бог вас простит, Петр Степанович, и я прощаю, но на клирос не допускаю.
Степанович вскинул на меня удивленно-вопросительный взгляд:
- Если прощаете меня, то почему же мне на клирос нельзя?
- Это я вас как человек прощаю, а как регент не могу простить, хватит уже. Сколько вас можно прощать? – вспылил я.
- Сколько? – как бы задумавшись переспросил Петр Степанович, - а сколько Сам Христос сказал: семьдесят раз по семьдесят, - и улыбнулся довольный своей находчивостью.
Но эта улыбка возымела на меня обратное действие:
- Да как же вам не стыдно, Петр Степанович, после всего этого еще и словоблудством заниматься. Я вам не Христос, я грешный человек и ваше недостойное поведение больше терпеть не намерен. Извольте сейчас же покинуть клирос и сюда не приходите больше.
Петр Степанович весь как-то еще больше осунулся, повернулся и медленно побрел к выходу. В эту минуту мне его стало очень жаль, и я, немного поколебавшись, побежал за ним следом. Догнал его уже на выходе из храма.
- Послушайте, Петр Степанович, - начал я, - мы не должны так с вами расставаться в Прощеное воскресение. Но и вы меня обязаны понять.
- Я понимаю, понимаю, Алексей Павлович, сам виноват. Я ведь как решил для себя: все, с Прощеного воскресения и весь пост Великий ни грамма. Не уж-то я не осознаю, что гибнет не только тело мое, но и душа, вот ведь что обидней всего. Я как тот благоразумный разбойник, умом и сердцем понимаю, а сделать ничего уже не в силах. Только и могу восклицать: «Вспомни обо мне Господи в Царствии Своем». Я теперь твердое решение принял, с началом поста начну новую жизнь.
- Если вы так действительно решили, то я очень рад. Сказать по правде, я вас хотел до Пасхи не допускать, а теперь решил, если вы до Вербного воскресения к вину не притронетесь, то в Лазареву субботу приходите.
- Это хорошо, что к Страстной прощаете, уж больно мне «Разбойника» пропеть хочется. Верите ли, Алексей Павлович, когда пою это песнопение перед Крестом, то мне так живо представляется, что этот разбойник именно я. От этого такое умиление в сердце настает, что хочется тут же подле Креста Господня умереть. А в сердце только одно звучит: «Ныне же будешь со Мною в раю». И нет в мире более сладостных слов, чем эти.
Так, поговорив с Петром Степановичем, мы разошлись, каждый довольный собой. Я - тем, что проявил, какую-никакую, а твердость. А Степанович тем, что прощен, пусть не сразу, но зато теперь есть надежда.
В течение первой недели поста я наблюдал с хоров, как Степанович говел, посещая каждодневно покаянный канон Андрея Критского. В конце недели он причастился. Приходил на службы трезвый, я радовался за него и уже подумывал допустить его на хор раньше времени, но потом все же решил выдержать испытание до конца.
На всенощную под Вербное воскресение Петр Степанович на хоры не пришел. Я обеспокоился этим, подумав: уж не заболел ли он, о худшем думать не хотелось.
Возвращаясь после всенощной домой, я нос к носу столкнулся с Петром Степановичем, который как раз выходил из пивной. Без особого труда можно было определить его нетрезвое состояние. Увидев меня, он смутился и быстро заговорил:
- Вы только не подумайте чего плохого, Алексей Павлович, я просто немного заболел, можно сказать простудился. А какие нынче лекарства - вы знаете. А мне ведь «Рабойника» петь, надо быть при голосе, вот я и решил подлечиться нашим испытанным народным средством - водкой с перцем. А сейчас я спать иду, утром буду здоров, это уже веками проверенный способ. А вы, Алексей Павлович, как от простуды лечитесь?
Я так был выведен из себя этим поступком Петра Степановича, что от возмущения не мог ничего сказать, а только выпалил:
- Я лечусь тоже народным средством: чаем с медом, - и тотчас, развернувшись, пошел дальше.
- Так мне завтра на хор приходить? - крикнул в след Петр Степанович.
Этот, как мне показалось, наглый вопрос, почему-то успокоил меня, и я, повернувшись к Петру Степановичу, без всякого раздражения сказал:
- А вы вспомните наш уговор, уважаемый Петр Степанович, раз вы его нарушили, то теперь этот вопрос отпадает сам собою.
- Так вы ведь, Алексей Павлович, знаете, что без пения мне не жить.
- Нет, я этого не знаю, - холодно ответил я.
- Эх, дорогой мой, Алексей Павлович, вы еще не родились, а я уже на клиросе пел.
- Что же из того? Это никак не извиняет ваших поступков. Прощайте, Петр Степанович.
- Нет, погодите, у меня последняя просьба. Разрешите мне придти вечером в четверг и пропеть «Разбойника благоразумного», быть может, это в последний раз в моей жизни.
- Никто не знает, что у него в последний раз, а что не в последний. Больше не будем об этом говорить, я своего решения менять не намерен.
При этих словах я решительно повернулся и зашагал прочь. А Петр Степанович прокричал мне в след:
- Все в этой жизни нужно делать как будто в последний раз.
Уже поворачивая за угол, я видел, что Петр Степанович все еще стоит посреди улицы, в какой-то растерянности глядя мне в след. Если бы я только знал, что вижу его в последний раз, то тут же бы и побежал к нему. Обнял бы его и позвал петь «Разбойника». Но я этого не сделал, потому что не думал о «последнем».
В последствии мне рассказывали, что перед тем как умереть, Петр Степанович, прямо в пивной пел «Благоразумного разбойника».
Поезд уносил меня в ночную тьму, а в моем воспаленном бессонницей мозгу все звучал голос Петра Степановича: «Во едином часе раеви сподобил еси Господи, и мене древом крестным просвети, и спаси мя».
Самара, январь 2006.